Харбинские мотыльки
Шрифт:
Борис тоже засмеялся. Ему мгновенно захотелось обнять друга, рассказать что-нибудь. В голове все мешалось. Сколько всего там было! Круговерть! Он наполнил стаканы.
— Мало того что промок, — посмеивался над собой Лева, — так еще и собака чуть не покусала. Представляешь! Иду — бросается волкодав, отбиваюсь — зонт в клочья! И тут дождь. Промок, продрог и занемог. Ха-ха-ха!
Засмеялись.
— Вот, выпей! — предложил Борис. — И давай я затоплю, что ли…
— Лучше себе тоже налей! Выпьем!
— Да, да, налью,
— И свечи, зажги свечей побольше! Мрачновато у тебя.
— Да, да, — приговаривал Ребров, шурша спичками. — Свечей побольше. Чтоб празднично на душе стало!
Свечи неохотно выпускали лепестки. В воздухе поплыли дымки.
— Ну, прозит!
Выпили.
— Так был все-таки дождь? — спросил Борис.
— И до сих пор идет. — Лева сел в кресло. Борис пополнил стаканы. — Ты что, не видишь? Да у тебя окно паутиной заросло. Еще б ты видел!
— Опять засмеялись. Выпили. Свечи добавили веселья в глазах Левы. Кокаин, вдруг подумал Ребров. — Так лил… так хлестал из всех труб… Только ноги, кажется, и сухие! — Лева вытянул ноги, показывая дорогие английские ботинки.
— Купил-таки?
— Не удержался, — самодовольно улыбнулся Лева. — А то грязь у нас. Особенно у тебя, пока дойдешь — все ноги промокнут. Теперь буду частым гостем.
— Ну, ты даешь! Целое состояние!
— И ни гроша у отца не взял! Они стоят смертельного риску. — Лева подмигнул.
— Надо обмыть!
— Наливай!
Выпили. Лева зевнул. Закурили.
— Дело сдвинулось, — загадочно покачивая головой, сказал он. — Закупки в Данциге оправдали себя, можно себе позволить роскошь.
— Борис молча слушал, с восторгом глядя на Леву. — Сегодня не выдержал — купил. Зато ноги сухие!
Борису вдруг мучительно захотелось произвести на друга сильное впечатление, рассказать что-нибудь такое, что вытеснило бы кокаин и эти английские ботинки… чтоб высечь на его лице две-три морщины сочувствия.
— А у меня две картины купили, — сказал он.
— Ого! — воскликнул Лева. — Поздравляю!
Интересно, спросит, какие?
— Ты становишься знаменитостью! За это надо выпить!
Чокнулись, выпили.
Он и не знает моих картин… Да и какая разница?
В голове засвистело. Еще свечей…
— Как твой роман? — спросил Борис. Лева сделал кислую мину.
— Пока медленно. Хочу туда все вложить. Вылазки в Германию, Швецию, Финляндию. Всё! Ты не представляешь, каждый раз какая-нибудь история. Так много всего, так много, не знаешь, за что браться. Зачин мне теперь совершенно не нравится. К чему в этом романе мое бессмысленное серенькое детство? В нем же ничего интересного не было. Смерть матери разве что, но… Какое это имеет отношение к моей теперешней жизни? Вот Солодов и Тополев — вот персонажи, вот о ком стоит писать! Ты бы послушал их истории: германская война, гражданская… А какая Маньчжурия! Нет, надо переписывать, или все заново начинать. Детство — в журнал,
— Хмыкнул. — Роман, я решил, буду печатать не здесь и не так скоро. Даже если напишу через год, то два года ждать буду, смотря как дела наши пойдут. Мы задумали кое-что…
— Разумеется, — пьяно сказал художник, сделал паузу, подождал. Лева не стал делиться замыслами, и Борис продолжил: — Кстати, встретил тут на днях Стропилина. Знаешь, оказывается, Тополев и Солодов живут по соседству с чревовещательницей.
— Какой чревовещательницей? — Лева брезгливо свернул губы. Хмелеет, понял Ребров. Налил еще.
— Да писательница одна, которая про медиумов пишет. Гончарова.
— Ах, эта ведьма… Я и не знал, что она писательница.
— Да. Вот оказалось, что писательница. Стропилин мне по секрету сказал, что она предрекла смерть тому самому генералу, который пропал не так давно.
— Который? Они все пропадают!
— Тот, что сапоги Северо-Западной армии продал эстонцам. Аферист.
— Ах, этот. Так он что, умер? Это установлено?
— Не знаю, умер, не умер, но Стропилин утверждает, что она ему среди прочих предсказала скорую гибель, и вот нет его, а большинство русских, она говорит, сгинут в сороковом, что ли, году.
— С чего бы это в сороковом?
— Что-то будет, наверное. Стропилин так считает. Он тоже занимается, читает что-то…
— Да, он еще тот каббалист!
— Вот он и считает, что что-то будет. Великий Потоп или Страшный суд. Кто знает? Я, кстати, у нее был…
— Да? Ну и как?
— Никак. — Борис вспомнил, как Гончарова сидела в снопе света у окна, и его охватило волнение. — Ужас. Нищета. У нее чахотка. Грязь. Тараканы. Я просто хлеб им отнес, они чуть ли не с голоду помирают.
Мне так жалко их стало… Даже не то слово. Думаю теперь же сходить. Отнесу денег немного…
— Когда теперь же? — ухмыльнулся Лева, разглядывая Реброва.
— Вот сейчас дождь кончится и пойду.
— Ну, может, сегодня и не кончится, — сказал Лева, допил вино и вдруг выпалил: — А что! И я с тобой!
Вынул из кармана бумажку с кокаином, взвесил на ладони и подмигнул.
— Да? — Ребров покосился на крохотный сверток. — Пойдешь?
— Да, посмотрим, что она скажет. — Лева развернул аккуратно бумажку и негромко спросил: — Будешь?
— Если только разок…
— Тут разов на восемь будет…
Борис быстро выудил подвернувшийся дагеротип: конка с Невского, 11 июля, 1907. Протер платком. Лева высыпал немного порошка. Борис достал купюру.
— Ай, как хорошо, — говорил Лева, глядя на картинку и порошок.
— Сейчас мы им настоящие рельсы проложим! — Осторожно разделил игральной картой серый порошок. — Сейчас, сейчас, полетят, как на крыльях, пегасы, — шептал он, искривив рот, с азартом растягивая на дагеротипе две тоненькие полосочки. — Сейчас взбодримся и пойдем…