Харбинские мотыльки
Шрифт:
— А то сидит в своей Америке, письма шлет, а их тут зачитывают, из уст в уста пересказывают. Где газета? Почему нет центра? Финансирования? Название партии какое-то странное, к тому же все это не утверждено, не продумано как следует и не оригинально. Кстати, никто из докладчиков ни слова не сказал о том, что в России голод, а это важно и очень хорошо!
— Что ж хорошего? — возмутился Колегаев. — Люди умирают…
— Это очень хорошо, что умирают, — сказал Сундуков. — Теперь поймут, какую власть выбрали, поймут, что за бесхозяйственные мерзавцы
Стали выходить люди. Доклады кончились. Шли пить чай. Загудели. Голова у кунстника налилась. Хотелось курить. Ложечки позвякивали. Кипятку всем не хватало. Просили кружки сдавать. Ребров быстро отдал свою, и Никанор тоже, а Сундуков пил, тянул, чавкал и насмехался над советской властью, пересказывал анекдоты… и все добавлял:
— Ничего, ничего, скоро придет тот день, когда образумится народ, будет душить и вешать комиссаров!
Кто-то сказал ему:
— Да что ж в этом хорошего? Вешать, душить…
Сундуков опять наговорил гадостей, и над каждой гадостью похихикал. Ребров злился. Колегаев не выдержал и сухим, трескучим голосом сказал ему громко, чтоб все слышали:
— Даже если люди в России что-то и поймут, это ничего не изменит. Для этого надо знать Россию. Там если и поняли что-то, это еще не значит, что начнут какое-то дело делать. Да и давно пора бы понять, с 19-го года этот кошмар все-таки длится, я прекрасно помню, какой Петроград зимой в 19-м был. Что это за призрак был! Не город, а покойник!
— Да наверняка все всё поняли, — поддержал кто-то, и Сундуков скукожился.
— Русский народ, он как русская баба, все простит, все стерпит…
— Да, да, он не станет никого вешать на фонарях… даже комиссаров…
— Вы что, совсем ничего не понимаете? — зло вскричал Сундуков.
— Какая баба?! Мы говорим о народной массе! Во Франции народная масса Бастилию разнесла к чертовой матери! Перво-наперво она должна осознать свою миссию…
— Во Франции… — усмехнулся Колегаев.
— Тем более если осознает свою миссию, — вставил Ребров. — Хотя я сомневаюсь в том, что есть какая-то миссия.
Сундуков обернулся к Реброву, брезгливо поморщился и язвительно сказал:
— Скажите, а вы часом сюда не поесть пришли?
Иван хмыкнул. Ребров поднял подбородок и, не говоря ни слова, пошел к дверям. Колегаев, подкашливая, за ним. Долго искал шинель. Колегаев основательно застегнул свой бушлат, в карман сунул красную брошюру.
— Покажу своим, — перехватил он взгляд художника, — почитаю на собрании — посмеемся…
На следующий день Борис пошел к Николаю Трофимовичу. Собирались на домашний концерт к соседям Соловьевых. Обедали. Николай Трофимович отметил, что Борис плохо выглядит, — художник соврал, что много работы.
За кофе Николай Трофимович из газеты вычитал, что вчера ночью потерпел крушение крупный коммерческий цеппелин, который, помимо нескольких тонн груза, вез почту. Команда цеппелина
по коридору пробежал призрак Танюши
(внучка фрау Метцер)
личность — это отблеск булавочной головки, тогда как на самом деле человек, с которым мы перепутали его Schlemel, это металл, из которого отлита игла.
пошел к Соловьевым вернуть журналы; остановила полиция: двое полицейских посветили в лицо, спросили документы — подозрительно. Пропустили. Геннадий Владимирович сказал, что это с тех пор, как в соседнем доме кто-то был выбран в правительство, поставили на улице патруль. «Надо съезжать», — усмехнулся он. Я побыл только с минуту. Ничего не взял. Больше не приду.
Видел жену Н. Т.
– спрятался за афишную тумбу — не хотел с ней говорить. Не знаю, заметила или нет. Думаю, нет. Но сейчас пишу и краснею. Хотя в первую очередь, даже если заметила, должна быть довольна, что я спрятался. Не о чем нам говорить.
очень долго курил, а потом сидел неподвижно у огня, смотрел на пламя, размышляя о единовременности всего живого; мне казалось, что я слышу, как по чердаку кто-то ходит; наверное, хозяйская служка — косая хуторская эстонка — вышел, пошел по коридору, полез по лесенке, посмотрел: никого — послышалось.
чувствую, как тишина сгустилась и не отпускает; готовится картина; вдруг что-то схватывает мое внимание, как те лепестки черемухи на ветру, я откупориваю внутреннее око, жду, жду, а потом — запахнувшись — удерживаю, вынашиваю, ощущаю, как разгорается письмо, гудит, как в печи, возникают слова, как образы на пластинке.
крупица в бесконечной галерее не я один собираю не я одини не обязательно носить с собой аппарат, не обязательно записывать — человек сам по себе — чудесная лаборатория, увидел, значит, присоединился; карандаш нужен не больше, чем спиртовка под чашечкой с ртутью (после кокаина и разврата часть пленки памяти засвечена).
Люди должны жить в страхе. Оттого и ретива пляска под виселицами. Человечество грабит, убивает, т. к. знает наверняка о случайности своего происхождения, бесполезности, кратковременности. Знает, но прикрывается Библией, философией, наукой. Но знает наверняка: нет у людей другого будущего, гармония в этом мире невозможна, человек не изменится никогда, потому что задуман так: убивать и грабить. Борьба и выживание — вот закон эволюции. Племена будут вести войны, чтобы победил сильнейший. Таково развитие. Мир на планете противоречит самой природе. Все это в нашей крови. Другим человек быть не может. Другого закона не дано.