Харчевня королевы Гусиные Лапы
Шрифт:
— Спасите во имя Христа! Убивают! — Бей капуцина! Смелее! Коли его! — Иисусе, святая Мария, не дайте погибнуть. — Посмотрите на этого кота! Ату его! Ату! Коли его, ребята, коли смелей!
В соседних домах распахивались окна и высовывались головы в ночных чепцах и колпаках.
Внезапно вся эта чреда теней с криками пронеслась мимо меня подобно стае гончих в лесу, и я узнал брата Ангела, который улепетывал с такой непостижимой быстротой, что при каждом скачке поддавал себе сандалиями под зад, а тройка здоровенных дылд-лакеев, вооруженных на манер гвардейцев, колола его сзади острием своих алебард. Молодой дворянин, краснолицый коротышка, подбадривал своих слуг
— Валяй! Коли! Так его, кабана толстокожего! Когда дворянин поравнялся со мной, я обратился к нему со следующими словами:
— Ах, сударь, у вас нет ни капли жалости.
— Сразу видно, сударь, — отозвался он, — что этот капуцин никогда не ласкал вашу милую и что ни разу вы не заставали своей дамы в объятиях этой ехидны. Банкира приходится терпеть, жизнь и не тому научит. Но не капуцина. Полюбуйтесь на бесстыдницу!
И он указал мне на Катрину: в одной рубашке, с блестящими от слез глазами стояла она, ломая руки, в дверях, и сейчас, с разметавшимися кудрями, показалась мне еще прелестнее; ее прерывистый шепот раздирал мне душу:
— Не убивайте его! Это брат Ангел, это же братец!
Негодяи лакеи, возвратившись, объявили хозяину, что вынуждены были прекратить погоню ввиду появления городской стражи, но им все же удалось всадить на четверть пальца острие своих пик в заднюю часть святого мужа. Ночные чепцы и колпаки исчезали в окнах, рамы захлопывались, и пока молодой дворянин беседовал со своими людьми, я подошел к Катрине, чьи слезы сохли в хорошеньких ямочках, предвестницах улыбки.
— Бедный братец спасся, — сказала она мне. — Но как же я боялась за него. Мужчины страшны во гневе. Когда они влюблены, они и слышать ничего не желают.
— Катрина, — промолвил я, уязвленный ее словами, — неужели вы позвали меня лишь затем, чтобы присутствовать при драке ваших друзей. Увы, я даже не имею права принять в ней участие.
— А могли бы иметь, господин Жак, — возразила она, — могли бы, если б только захотели.
— Помилуйте, — сказал я, — и без меня весь Париж у ваших ног. Вы мне ничего не говорили об этом молодом дворянине.
— Я о нем и думать забыла. Он явился невзначай.
— И застал вас с братцем Ангелом?
— Ему почудилось невесть что. Вот горячка! Не желает слушать никаких доводов.
Сквозь полуоткрытый ворот ее сорочки, украшенной кружевом, виднелась округлая, как прекрасный плод, грудь, увенчанная нераспустившейся розой соска. Я заключил Катрину в объятия и покрыл ее грудь поцелуями.
— О боже, — воскликнула она, — на улице! На глазах господина д'Анктиля!
— Что это еще за господин д'Анктиль?
— Убийца братца Ангела, вот кто. А то кто же, по-вашему?
— Верно, Катрина, пожалуй других и не требуется, ваши друзья и так собрались более чем в достаточном количестве.
— Не оскорбляйте меня, пожалуйста, господин Жак.
— Я вас ничем не оскорбил, Катрина; я лишь отдаю должное вашим прелестям и хотел бы оказать им ту же честь, что и многие другие.
— От ваших слов, господин Жак, несет харчевней вашего достопочтенного батюшки.
— Когда-то вы вполне довольствовались, мамзель Катрина, нашим вертелом.
— Фу! Гадкий невежа! Оскорблять женщину! Катрина начала визжать и размахивать руками, и г-н д'Анктиль покинул своих слуг, подошел к нам, втолкнул Катрину в дом, обозвав ее обманщицей и шлюхой, вошел за ней следом и захлопнул дверь перед самым моим носом.
* * *
В течение всей недели, последовавшей за этим досаднейшим
— Жак Турнеброш, — как-то обратился он ко мне, — разве не удивляют тебя те изменения, какие претерпела мораль на протяжении веков? Книги, собранные в этой великолепной Астаракиане, наглядно свидетельствуют о неустойчивости воззрений человека на сей предмет. Если я говорю тебе это, сын мой, то лишь затем, чтобы внушить здравую и важную мысль, а именно: нет и не может быть добрых нравов вне религии, и все максимы философов, утверждающих, что они-де устанавливают некую естественную мораль, — все это вздор и гиль. Нравственность отнюдь не покоится на законах природы, ибо природа как таковая не только равнодушна к добру и злу, но даже не ведает этих понятий. Основа нравственности в слове божьем, которого не следует преступать, а раз преступивши, надобно покаяться в содеянном, как оно положено. Основа человеческих законов — полезность, но полезность эта в силу естественных причин — лишь иллюзия и видимость, ибо само собой разумеется, никто не знает в действительности, что полезно людям и чего им держаться. К тому же, если говорить о нашем обычном праве, то добрая половина его статей подсказана предрассудками и ничем иным. Законы человеческие, опирающиеся на угрозу кары, ничего не стоит обойти, прибегнув к хитрости и притворству. Любой человек, наделенный способностью мыслить, намного выше их. Они в сущности — ловушка, годная лишь для дурачков.
Иное дело, сын мой, законы божеские. Они непреложны, неотвратимы и неизменны. Их нелепость только кажущаяся, на деле же они таят непостижимую мудрость. И если подчас они оскорбляют наш разум, то лишь потому, что превосходят наше понимание и имеют целью не видимое, а истинное предназначение человека. Тому, кто, по счастью, познал их, надлежит их блюсти. Подчас, признаюсь откровенно, блюсти эти законы, изложенные в десяти заповедях и в наставлениях святой церкви, затруднительно и даже невозможно, если только на вас не снизойдет благодать, а она порой не торопится, поскольку долг наш уповать на нее. Вот так и получается, что все мы жалкие грешники.
И в этом смысле всяческого восхищения достойны основы христианской религии, которая строит спасение на раскаянии. Заметь, сын мой, что самые прославленные святые выходили из числа кающихся, и коль скоро раскаяние соответствует проступку, то у самых великих грешников есть все данные стать величайшими святыми. Я мог бы подкрепить свою мысль десятком удивительных примеров. Но и из сказанного ты поймешь, что похоть, невоздержанность, все нечистые поползновения плоти и духа суть не что иное, как простой продукт, из коего и возникает святость. Итак, все дело в том, чтобы собрать его, обработать его, следуя законам богословского искусства, и слепить из него, если так можно выразиться, зримую статую покаяния, на что требуется несколько лет, несколько дней, а иногда достаточно и единого мига — в случаях полного и глубоко искреннего раскаяния. Жак Турнеброш, если ты правильно понял мысль мою, ты не растратишь своих сил на жалкие потуги стать порядочным человеком в понимании людском, а научишься отвечать законам небесной справедливости.