Харон ("Путь войны")
Шрифт:
– Благодарю, - с той же искренностью отозвался Томас, вставая со стула. На нем был обычный мундир "ягера", без наград и отличительных знаков, Фрикке словно показывал, что выше этих условностей. В какой-то мере это действительно обстояло именно так, нобиля самых известных и боеспособных частей Евгеники знал без преувеличения весь мир.
Томас сел напротив профессора, положив руки перед собой. И на мгновение двух людей словно связала тень некой симпатии, какая иногда возникает между соратниками, совместно вершащими великое дело. Один из них истово ненавидел второго, а тот в свою очередь отвечал высокомерным
– Могу сказать без лишней скромности, я преклоняюсь перед вашим гением, - сказал Томас.
– Мы смогли воспроизвести ваш эффект и даже отчасти усовершенствовать техническую сторону процесса. Но без нейтрализации энергетического отката все это осталось бы мертвым железом. Вы - великий человек, господин Айнштайн.
– Благодарю, - отозвался Айзек.
– Могу сказать, что я поражен тем, как ваши технологи развили мое открытие. Я понимал, что со временем масштаб структуры и эффекта неизбежно вырастет, но такого не представлял даже в мечтах. Ваша воля и промышленная мощь действительно заставили меня на мгновение усомниться... в прежней убежденности.
Шли минуты, но собеседники молчали. Разговор буквально повис с воздухе, оборванный на полуслове. Ни один из двух людей, сидящих в кают-компании линкора не решался продолжить, понимая, что любая следующая фраза необратимо разрушит внезапно возникшее волшебство, вновь вернет их к прежней ненависти и высокомерию. Томас уже решил, было, что следующее слово придется произнести ему, но первым заговорил все же профессор.
– Он жив?
– спросил он, глядя в сторону и болезненно кривя губы.
– Кто?
– не понял Томас.
– Он, - повторил Айнштайн.
Фрикке добросовестно попытался вспомнить, о чем идет речь, и вспышка озарения промелькнула на его лице.
– Ах, да. Припоминаю... Честно говоря, - он с обезоруживающей искренностью слегка развел руками.
– Я не знаю. Вы должны понимать, после того как мы с вами урегулировали все разногласия, им занималось уже другое ведомство.
– Понимаю, - произнес Айзек, все так же глядя в пустоту потухшим взором, в котором уже не осталось ни триумфа, ни уважения, лишь безмерная усталость, не тела, а души.
– Если смотреть на вещи отстраненным взглядом исследователя, замысел был великолепен. Хороший, грамотный психологический расчет.
– Рад, что вы отдаете должное моим скромным способностям, - отозвался Томас.
– Но в сущности, это очевидно. Если нельзя воздействовать на вас...
– Пытать меня. Называйте уж вещи своими именами, без этих недостойных реверансов.
– Если нельзя воздействовать на вас, - мягко, но непреклонно повторил Фрикке.
– Следовательно, нужно использовать кого-то другого, чья жизнь и страдания были бы важны для вас, господин Айнштайн. И если нет никого, к кому вы бы испытывали искренней и крепкой привязанности, таковую следует создать.
Айзек не ответил. Перед его взором вновь вставала картина, которую профессор долго, старательно пытался забыть и думал, что преуспел в этом. Но, как оказалось, ничто не забылось, как будто произошло только вчера.
Профессор очень давно не общался
"Мы оставим его здесь, на ваше попечение. Прислуга выполнит любое ваше указание - доставит молоко, переоденет малыша, почитает ему сказку. Все, что угодно. Пройдет месяц, полгода, год или больше - вы не узнаете, пока не придет тот самый момент. И я снова вернусь, но уже не с колыбелью. Я принесу жаровню с углями."
Так сказал Томас Фрикке, нобиль "ягеров".
"Уберите, я ничего не стану делать!"
Так ответил Айзек, не в силах сдержать дрожь в руках. Слова застревали в онемевших губах, искажаясь до неузнаваемости, но Томас прекрасно его понял.
"Тогда он останется. Вы можете в любой момент уйти, но малыш все равно будет здесь, страдая от голода и прочих младенческих неприятностей, пока вы решитесь взять на себя заботу о нем. Или не решитесь. Видите ли, убивать людей у вас на глазах действительно бесполезно и нерационально, скорее всего, ваше сердце не выдержит раньше, чем вы перейдете порог согласия. Поэтому мы никого не будем мучить. Мы предоставим это вам. Вы можете быть стойким и несгибаемым, когда чужая жизнь в нашем распоряжении. Посмотрим, что станется, если мы передадим ее в ваши руки. Конечно, риск для вашего здоровья остается и в этом случае. Но это разумный и приемлемый риск, на который мы готовы пойти".
И, глядя в плоские невыразительные глаза Фрикке, Айзек испугался, по-настоящему испугался. Он думал, что уже изведал все степени страха и обрел иммунитет, но ошибался. То, что чувствовал сейчас профессор, нельзя назвать ни страхом, ни паникой, ни ужасом. Это было неожиданное и всепоглощающее понимание, что перед ним - не человек, а воплощенное зло. Квинтэссенция всего самого чудовищного, отвратительного и недостойного, что может создать союз природы и больной, изувеченной души. И страшнее всего оказалось осознание того, что Фрикке сам по себе - лишь один из миллионов воплощений Евгеники. Безумный лик нового государства, нового народа и его морали. Образ неодолимой силы, которой одиночка не в силах противиться.
Младенец шевельнулся, причмокнув, приоткрыл мутные глазенки. Айзек снял очки и не различал мелких деталей, но почему-то был абсолютно уверен, что глаза синего цвета, как небо в ясный солнечный день, или сияющее-чистая морская волна у каменистого берега. Профессор заплакал, с горестной безнадежностью и отчаянием, понимая, что Томас выиграл. Снова выиграл.
– Значит, вы убили и его, - подытожил Айзек.
– Хотя обещали, что ребенок будет жить. И его тоже... Вынудили меня к сотрудничеству и... утилизировали? Как там у вас это называется.