Хатынская повесть
Шрифт:
– Как матрац, братки белорусы!
На него смотрят одни с удивлением, другие с неодобрением – на человека, которому еще охота поиграть. Рассуждают:
– Сюда огонек – полгода тлеть будет.
– Там уже горит, видите.
Над далекими торфяными буртами висит нежный голубой дымок, мягко растворяющийся в низком сыром небе.
Мы увидели людей. Сначала детишек, бегающих среди торфяных барханов. Совсем близко перед нами из-за черно-зеленой торфяной кучи вышла босоногая женщина, прошла несколько шагов, но вдруг заметила нас и быстренько назад,
За нами, кажется, наблюдают. Но вот снова вышли из укрытий женщины, детишки. Их появляется все больше. И лишь несколько мужских бородатых лиц. В плотно осевших, поросших травой торфяных холмах чернеют дыры – входы. Целая деревня, наверное, прячется в этих норах.
– Хлопчики, так напугали вы нас, так напалохалися мы! – заговорили сразу несколько женщин нам навстречу. – Вчера немцы или эти «днепровцы» ихние проходили, только тем краем. Нас не заметили. А тут, думаем, ну все, прямо на нас!
– Много проходило? – спрашивает усатый командир.
– Да много! Мо раза в три больше, чем вас тут.
Партизаны засматривают в неглубокие торфяные норы: темно, под ногами валяются одеяла, подстилки, у входов чугунки, ведра.
– Что, и не обрушивается?
– За ночь – хоть откапывай нас! И в рот и в уши наберешь. Зато от дождя.
– Вы голодные, хлопцы?
– А что у вас, тетки, есть?
– Ведомо што! Печеная бульбочка. И щавель кисленький. Он у нас заместо соли.
– На этот раз мы вас угостим. У немцев одолжили, – говорит усатый командир. – Где там наш начхоз?
Но и от печеной бульбы никто не отказывается. А она тут доходит быстро, и сколько хочешь засыпай в жар – в раскаленную торфяную яму. В земле как бы провал образовался, беловатый, зольный, дымящийся, – продолговатое пятно шагов на пять. Каждому любопытно измерить глубину горящего торфа, тычут шестом, палками. Дым горький, ядовитый, особенно для моих глаз. Но и мне хочется взглянуть: вроде обыкновенный огонь, жар, но что-то в нем грозное, зловещее, в этом пожирающем самую землю огне.
– Зачем вы так близко разожгли, теперь не потушите, – говорим мы хозяевам, – глядите, поползет огонь под вас.
– А бог его ведае, кто подпалил! Лежит, лежит и загорится, – убежденно возражают женщины. – Как порох, сухенький! Воды тут и не найдешь, к болоту ходим за водой. А еще мины эти, ракеты стреляют, чего же хотеть! Горит все.
– А туда, к лесу, где с весны горит, совсем не подступиться, – вмешался старик, который кочегарил у ямы. – Вчера дети увидели дика, кабана, значит, побежали наши, погнали его на огонь. А подойти не смогли. Не держит. Дожди все были, так оно там тлеет, а сверху корка. Стал – и пропал! Шухнул кабан – только искры. Можа, метр, а можа, и все три! Готовая смажина, да не достанешь.
– Бабы, а можа, яно под нами ужо, сюда огонь дополз? А што, проснешься утречком, а уже спекся!
Смеются женщины. Есть предел беде человеческой, за которым слезы уже иссыхают и когда человек и жаловаться уже не может…
Нам нужно именно туда, где стелется над горизонтом, изломанным торфяными
Усатый командир остался со своим отрядом, со своими ранеными, не решился идти дальше, уходить от болота. Косач с ним долго о чем-то договаривался или спорил. Я слышал, как сказал Косте-начштабу, когда мы уже двинулись:
– Довольно, что я там их послушался! В Переходах.
Даже сейчас трудно сказать, кто был прав, усатый тот или наш командир. Но, как всегда бывает при таких тревожных и неопределенных ситуациях, малейшее колебание наверху сразу помножается на беспокойство многих, превращается в настоящую, в большую тревогу. Главное, что у нас на руках почти два десятка раненых!
Этот бой начался непонятно, а оттого зловеще…
Мы уже прошли километра четыре, но все никак не можем минуть горящую полосу торфа на горизонте. Несколько раз приближались к ней. Косач и сам ходил смотреть. Возвращаются те, что ходили, возбужденные и немного растерянные.
– Ну, братцы, тихий вулкан!
– За полкилометра земля теплая!
Наконец далеко впереди мы увидели лес. За дымным маревом не разглядеть, сплошной он или это только клочок леса, но все равно лес, а не эти опостылевшие зелено-рыжие «барханы» да разбегающиеся во все стороны чахлые сосенки. Люди заходятся от кашля, поразъедало всем глотки. Трут глаза. А для моих, засыпанных, так и вовсе беда этот торфяной чадный ветерок. Все вокруг меня плывет, окрашено горячей радугой. Сильно поташнивает. Но впереди лес, настоящий, живой, и скоро кончится эта отвратительная, черная, грязная, рыхлая, мягкая, дымящаяся подушка, взойдем, ступим на настоящую землю. Такое чувство, что вообще вернемся откуда-то на землю.
Раненые сзади. Уцелевшие каратели идут с нами, с боевой группой, все еще защищаемые нашей к ним оглушающей, связывающей ненавистью.
Дозорные уже подходили к лесу, когда ахнули мины перед нами, сбоку, сзади…
Все залегли, пережидая самые неопределенные первые минуты боя, такого неожиданного. Земля вздрагивает мягко, по-живому, а черные лапины взрывов тут же начинают сухо тлеть, дымиться.
Странно, что ни пулеметы, ни автоматы не бьют, одни лишь мины нащупывают нас. Откуда же нас накрыли?
Команды все нет, это всех нервирует. Только бы не сорвались, не побежали! Вон уже кто-то подскочил, бежит.
И еще двое или трое. Ничего нет хуже этого! Бегут вправо, к торфяным кучам, которые, когда лежишь, с земли представляются спинами допотопных зверюг, затаившихся, теплых. Воздух над ними дрожит, струится…
Раздались вдруг выстрелы, автоматная очередь. Один упал, а трое побежали еще быстрее, согнувшись, петляя. Это же пленные разбегаются! Каратели!
Показалось вначале, что его миной накрыло – самого первого из бегущих. Столб искр на том месте, где он только что был. И тут же исчез, как провалился, еще один, бежавший последним. Да это же они проваливаются в горящий торф! В напитавшуюся жаром раскаленную землю!..