Хэда
Шрифт:
– Как я рад видеть вас, – вырвалось у Алексея.
– Я также очень, очень рада. Но где вы были?
– Я исполнял приказание адмирала. Ждем американскую гидрографическую экспедицию.
Сиомара сделала вид, что хочет взять его под руку, но не взяла, показала, что ее руки в земле.
За храмом, на заднем дворе у кухни, тоскливо поют в два голоса молодые повара, – напоминает протяжные песня стряпух и кухарок.
Неуже-ели полагала в сердце ве-ерно-ость на-а-авсегда,Неуже-елиСтучат посудой. Слышно, как рубят кости и мясо топором на колоде.
«Как тут хорошо!» – подумал Сибирцев. После свиста ветра и качки такая тишина. Волны цветов вместо волн моря.
Американки и их дети высыпали в сад и на террасу, приветливо замахали руками.
У грядки Сиомара сломила на кусте красный цветок и поднесла Алексею к лицу. Цветок роскошный, пышный, с гигантской чашей и с мягкими, горящими на солнце лепестками вокруг высоких тычинок.
– Этот цветок растет и у нас, он называется мар де пацифико, – оказала она, отдавая цветок Сибирцеву. – Тихий океан! Это твой цветок, Эйли!
Многое почудилось Алексею в этом прекрасном комплименте, и он был растроган. Милая испано-американка предвещала ему будущее. Ему, сыну помещика в Новгородской губернии... Кажется, все они верят в наше будущее на Тихом океане больше, чем мы сами.
Тишина воздуха, теплынь, пение где-то за домом, дети играют в саду. В храме Гекусенди с его садами и квартирами священников, отведенными для гостей, жизнь за эти Дни, прошедшие после ухода «Кароляйн», видно, сложилась и текла, как в глухой деревне.
– Сегодня господин Посьет приглашает всех обедать...
...Цветут рододендроны желтым, оранжевым и розовым.
Китаец гладит у террасы белье. На веревке сушатся детские платьица-рубашечки и кружевные кофточки.
Маленькая девочка-японка, размахивая ручками, тянулась к щекам мальчика госпожи Доти.
– Чила-коу... чила-коу... – смеясь и кивая на девочку, восклицает китаец.
– Что такое «чила-коу»? – спросил Алексей.
– Это исковерканное «child cow», -ответила госпожа Вард. – То есть «ребенок-корова», так он называет девочку. Это гонконгский жаргон, a «child ox» – «ребенок-бык», это по-гонконгски – мальчик.
Рулевой Джон ушел спокойный. У него хорошие предчувствия. У Джона были небольшие деньги, к ним все же надо что-то прибавлять.
В храм, где жил Кавадзи, быстро вошел Константин Николаевич Посьет.
– Саэмон-сама... Вы ее сейчас увидите... После обеда она идет на остров погулять с детьми. Явитесь как бы для осмотра острова.
Кавадзи перешагнул из красивой лодки с гребцами в голубых халатах и со значками высшего представителя правительства на древках, которые заполаскивал ветер в руках самураев.
На лужайке посреди острова прогуливалась высокая американка в шляпе под вуалью.
Кавадзи был холоден, как скала.
По траве бегали
Анна Мария подняла вуаль и почтительно поклонилась. Саэмон впервые в жизни увидел такие нежные, прекрасные синие глаза. Ее кожа свежая и белая, как мрамор или молоко.
«Действительно... Накамура прав... Душа отлетает...»
Не будь он японцем, Пегги подошла бы поближе и хотя бы жестами могла объясниться. Но у них всюду глупости и предрассудки. Все же интересно увидеть грозного японца, который всех терзает и тиранит и хочет выселить. Но он не так уж страшен!
Господин Доти снял шляпу, но не наклонил голову почтительно, а вздернул ее вверх. Кавадзи приходилось слышать про бесцеремонные приветствия. Это американский «джерк»-кивок. Сам Саэмон еще не видел никогда. Так американские матросы здороваются друг с другом. С Кавадзи даже высшие американские дипломаты не позволяли себе ничего подобного, всегда были почтительны, никто не вздергивал вверх носа, становясь похожим на рыбу тай.
У Доти и на уме не было обидеть. И, как бы ободряя японца от всей души и призывая его не вешать носа, торговец еще раз кивнул ему, опять вздернув вверх голову, и так весело, словно при встречах с полезными людьми или с поклонниками супруги.
«Какой герой! Какой герой!» – подумал Кавадзи.
На другой день Саэмон заехал на лодке к Посьету в храм Гекусенди под предлогом, что обязан сам осмотреть все помещения. «Я с ней под одной крышей!» – думал он, поглядывая на сад.
Посьет берет кофейник и наливает Саэмону и себе, откидывает штору.
Саэмон, вместо того чтобы выселить и наказать всех иностранцев, ждет, ждет, как юноша. Хочет увидеть ее опять, только увидеть. Он сносит болтовню Посьета и пьет маленькими глоточками непривычный черный напиток...
...Кавадзи вернулся к себе взволнованный, вытирая лысину платком. Он еще раз видел прекрасную, невиданную, чудесную красавицу, которая пленяет и побеждает всех, она была почтительна и вежлива.
– Впервые в жизни говорил с европейской женщиной!
Опять пришел Посьет. Опять сидели на террасе храма и пили чай.
По деревянным стойкам и перекладинам расползлись тонкие побеги с голубыми звездочками цветов.
– Вы прекрасно держались, – сказал Посьет. – Кажется, произвели на нее впечатление.
– Нет, я в душе испытываю неловкость. Я робел.
– Что же робеть? Когда вы, Саэмон, поедете в Америку или в Париж, ведь вам придется там разговаривать с дамами.
– Я бы хотел... в Петербург... И в Париж. После войны...
– Раньше ее звали Изабель.
– Изабель? – шире открыл глаза Кавадзи.