Хэда

Задорнов Николай Павлович

Все было хорошо. Давно тут не был Евфимий Васильевич. Соскучился по своим людям, по стуку, шуму. Теперь тут и звон меди, и блеск ее на солнце.

– Они своими силами не смогут докончить, Евфимий Васильевич, – сказал Аввакумов.

– Да, пожалуй, не сладят, – подтвердил Глухарев.

Колокольцов стоял нем как рыба.

«Что у вас, язык отсох? – хотел бы спросить его Евфимий Васильевич. – Что с вами? На него не похоже! Радоваться надо! Это счастье! А он сомлел».

– Надо, Александр Александрович, проявить все ваши

способности и все объяснить японцам. Я не могу оставить тут людей... Ни офицеров, ни матросов.

– Японцы обидятся. Их не удастся успокоить.

– Если бы не война – иное дело. Но я не могу оставить... Что бы вы предложили? Кого оставить? Кто согласится, когда все уходят!

– Да, пожалуй, не согласится никто.

– И требовать этого не могу. Вызвать добровольцев можно, если надеешься, что вызовутся... Но и тут я не имею права. Давайте думать, как быть.

Ночью адмирал мерз. На полу слабо грела жаровня. Денщик, спавший за бумажной стеной, проснулся по зову и вошел. Адмирал велел принести угля.

Пока сонный матрос выслушивал и соображал, в других дверях, ведущих в коридорчик и во двор, появилась японка с корзиной. Она заранее нагребла уголь и держала наготове. Матрос сходил в саран и вернулся. Японка, выйдя от адмирала, встретила его в коридорчике, взяла уголь. Она всегда входила к адмиралу, услуживала, помогала Витулу.

Первое время Евфимий Васильевич всех их путал и считал одним лицом – женой священника. Но теперь знал, что это совсем другая женщина, племянница жены бонзы.

В храме тихо. Чуть шумит море за косой. Японка принесла грелку и положила под бок Евфимия Васильевича. У нее умелые руки. Она подоткнула одеяло, потрогала его мерзнущие ноги и быстро спросила по-русски:

– Это – о... хоросё?

А ноги побаливали. С вечера принимал ванну, залезал в кадушку с горячей водой, в бане полегчало. Но в ночи опять стало ломить. И холодно сегодня, как зимой.

Но что это? Что такое? Опять тревога? Евфимий Васильевич приподнялся. Слышно, как кто-то бежит по горе. Слух и зрение у меня еще очень остры! Бежит, как турок. Что же это? Полиция за кем-то гонится? Или померещилось? Кругом словно опять стало тихо. Кажется, неспокойно в эту ночь в деревне...

Чутьем находя в темноте знакомую дорогу, Точибан бежал с горы крупными шагами больших ног, громко шлепая старыми, привязанными подошвами на изношенных веревочках. Он бежал, со страхом оглядываясь, тяжело дышал и, сбежав вниз, сгорбился, стараясь стать меньше и незаметней. С трудом нашел в кромешной тьме глухой полуночи высокие камни и вошел в узкий проход между памятников на могилах, трогая их руками и скользя от одного к другому, как рыба плыл и вынырнул на другом конце кладбища. От дерева к дереву перешел задний двор, проскользнул мимо храма Хонзенди.

В комнатке за столиком Гошкевич и Елкин занимались при свете свеч разбором листьев и цветов, собранных

для гербария, перекладывая их бумагой. Гошкевич ставил западные цифры и писал японские названия на особый лист. Елкин записывал японские названия по-русски себе в дневник. Тут же придумывали латинские названия.

Оба не слыхали, как в дом и в их комнату вошел чужой человек. Точибан несколько мгновений безмолвно стоял рядом с ними.

Оба враз вздрогнули и подняли головы. В темноте над собой они увидели широкое бронзовое лицо, освещенное пламенем их свечей. Черный халат бонзы пропадал на темном фоне, казалось, лицо отделено от тела и висит в воздухе, как загадочная маска.

Точибан тихо поклонился.

– Как они умеют выскальзывать и появляться словно из-под земли! – вымолвил Осип Антонович.

– Они еще нарочно стараются представляться нам именно такими, как мы воображаем, – ответил Елкин, стараясь приободриться, но и его подрал мороз по коже.

– Что с вами, Коосай-сан? – спросил Гошкевич, разгибаясь и вставая. – Что-то случилось? – «Догадался явиться, а то судно ушло бы и не смогли поговорить на прощанье».

– Гошкевич-сан... Гошкевич-сан... Спасите меня, – забормотал Точибан. – За мной гонятся... мне грозит смерть... Все открылось. Узнали, что я исполнял ваше поручение. Скорей спрячьте меня!..

Точибан сгорбился и сжался, как под занесенным ножом. Лицо, взмокшее от волнения, выражает мольбу. Он встал на колени.

– Узнали, что на Токайдо я купил карты и передал вам. Сейчас я сбежал из-под ареста. Я попросился в уборную. Вылез через дыру и убежал. Халат на мне очень грязный.

Елкин живо сходил в Хосенди. Пещуров велел поднять матросов дежурного взвода, удвоить караулы, никого во внутренние комнаты храмов и в офицерский дом не пропускать ни под каким видом и прислал унтер-офицера Маслова, чтобы помог спрятать беглеца.

Матрос принес японцу форменную рубаху, американские брюки, кивер и сапоги.

– Иди, Прохоров, к парикмахеру, – сказал матросу Маслов. – Разбуди его и вели, чтобы дал тебе парик-блондин, в котором ты в комедии Фонвизина играл Митрофанушку. И – живо! Да тише воды ниже травы!

– Вы завтра уходите на американском корабле? – спросил японец. – Скройте меня. Возьмите меня с собой в Россию!

Гошкевич взглянул в лицо Точибана. Оно опять «за занавеской». Испуга больше не обнаруживает.

Маслов проводил Прохорова и, вернувшись, сказал, что по деревне ходят люди с фонарями. Кто-то подходил к японской страже у ворот храма Хосенди, что-то там говорил, но сейчас тихо.

Утром у ворот Хосенди, как всегда, видны два буси с копьями. Метеке прохаживается по улице. Стража никогда не препятствовала верующим входить и молиться в храмах, где жили адмирал и офицеры. Но сейчас еще нет никого. Рано. Только какой-то карлик, несмотря на ранний час, прошел через дворик и промелькнул на кладбище.