Хэда

Задорнов Николай Павлович

Сиомара сказала, что, несмотря на красоту природы, она очень соскучилась о настоящем городе, о простой кондитерской, по прогулке без соглядатаев. «Мне опротивели японцы, так же как и наши моряки!»

Анна Мария пела вечером, и опять Алексей и Сэйди гуляли среди цветущих кустов. Одни отцветали, другие распускались все пышней. На закате их буйное цветение охватывало храм как пламенем... Утром дорожки были усеяны массой опавших печальных лепестков.

В Управлении Западных Приемов переводчик Мариама Эйноске трижды поцеловал Алексея, размашисто

обнимая его обеими руками, как лихой русский барин.

Сибирцев передал Накамура еще одно письмо от адмирала. Сказал, что все ждут Накамура-сама. Еще одно письмо для Кавадзи. Все желают прибытия Кавадзи Саэмона но джо, все хотят его видеть.

Накамура ответил, что Кавадзи-сама, к сожалению, вероятно, не сможет прибыть... В отъезде...

– В Эдо? Если надо, то мы готовы подождать. Задержим спуск.

– Нет-нет! – быстро ответил японец.

«Что-то тут крылось? Впрочем, не мое дело! Как есть, так и передам адмиралу».

...Оюки, провожая Алексея, рвала и метала.

– Ареса-сан послан к Америке? Ты ее увидишь?

– Я не к Америке, а к японскому правительству с приглашением.

– Зачем напрасно? Какая правительство в Симода? Там Америка!

Сиомара в приливе откровенности рассказала Алексею всю историю своей романтической любви с Джоном. Она жила в своем Тринидаде, одном из многочисленных Тринидадов Южной Америки, когда туда верхами на лошадях приехали на прогулку из ближайшего порта американские моряки. Закрепив поводья своих нанятых мустангов у коновязи, они вошли в таверну. Сиомара вбежала туда. Денег у нее не было. Чтобы она могла посидеть у стойки, негр налил ей стакан воды.

Алексей не остался в долгу и признался в любви к японке. Сиомара поблекла. Этого она не ожидала. Это оскорбительно! Иное дело – признание женщины!

– Все произошло после твоего возвращения из Симода?

– Да.

– Ах, она приревновала к «Америке»? Ах, и поэтому теперь ты занялся детскими игрушками? Но я не ребенок...

...Чтобы посмотреть, что еще делается на шхуне, каждый день приходили целые толпы мусмешек. Колокольцов не подавал вида, что днем замечает Сайо. Вот она опять пришла, свежая и нарядная, опять во всем новом, даже ни верится, что она. Совсем другая: веселая, бойкая, хохочет радостно. Дома никогда такой не бывает. За все это время, кажется, ни разу не улыбнулась. Но что же, как говорят, «насильно мил не будешь»!

– А что же Эгава-сама? Ему уже пора быть. Что он не идет?

– Он немного болен, – отвечал Уэкава.

– Опасно?

– Да, довольно опасно, но уже выздоравливает.

– Он ведь много своего труда вложил и забот в эту шхуну.

Во дворе храма Хосенди опять люди в шляпах, с пиками и значками.

У адмирала сидит Накамура.

– Кавадзи-сама не сможет прибыть на спуск шхуны. Он передает вам, адмирал, привет и свое поздравление. Он восхищен.

– Это и мой и его труды вместе. Спасибо. – «Но ведь опять скажут про меня: «хитрый варвар»!»

Два полоза стояли по обе стороны готового шкива шхуны. Под

корму и под нос ее подведено по два рычага, по две толстых чисто обструганных балки, скрепленных железными угольниками с поперечинами.

– Раз-два, взяли! – скомандовал Глухарев.

Рычаги приподняли шхуну, и сразу же готовые блоки разных форм были заложены под ее борта. Теперь шхуна стояла уже не на стапеле, а на гигантских полозьях. Между полозьями и бортами шхуны заложены кильблоки. Они как кранцы, предохраняющие корпус корабля от повреждений.

– Еще раз... и-и... взяли!

Кильблоками ровней заполняют свободные промежутки. Подъемники со спаренными рычагами похожи на две рамы, заложенные под нос и под корму. Матросы могут свободно приподымать и приопускать шхуну.

Идет небывало веселый перестук топоров, словно деревянные колокола созывают на праздник.

Из груды долго лежавших тут гладко выструганных балок построен мост, продолжающий стапель до самой воды, до обрыва, укрепленного приезжавшими столичными каменщиками, с двумя ведущими к берегу деревянными рельсами, по которым поедут полозья с кильблоками и с самим черным кораблем.

С утра все окрестные сопки полны народа. Съехались торговцы пряностями, сластями, игрушками, ходят между семей крестьян и компаний, рассевшихся на траве и на камнях. Вся Хэда и все окрестные деревни в сборе.

Художники сидят вокруг стапеля и на пригорках, быстро рисуют. Можайский, сбросив шинель на траву, энергично водит карандашом по бумаге, рядом с ним Сергей Михайлов, в шинели внакидку, с кистями и красками.

Княжна Мидзуно поодаль на пригорке, с дамами и слугами, у европейского мольберта, иногда подымает из-за него красивую голову в наколках. С ней ее старая компаньонка.

Японцы с ящиками красок и с длинными кусками шелка и бумаги. Пишут узкие кекейдзику, обычно висящие вертикально на стенах. Сегодня пишут по длине, поперек, чтобы весь стапель со шхуной на полозьях, вся деревянная дорога на помосте уместились на картине. Ждут, когда тронется шхуна и поползет. Но ждать устали, начались разговоры, торговцы разносят лакомства и коробки «бенто» – готовые завтраки. Потихоньку предлагают сакэ.

Адмирал в старой шинели, ссутулился, запрятал руки в карманы, усмехается в усы, покусывает их, иногда подымет руку и выкрутит ус. Рядом Накамура в теплых халатах, как старая барыня на вате. Японцы суют руки в длинные рукава, как в муфты. Ветер.

Все матросы-мастеровые в красных фланелевых рубахах. Строевая рота – в черных шинелях и фуражках. Дождя нет. Время отцветания сакуры. Всегда в эту пору холодно.

Судно крепко удерживается двумя толстыми канатами, прикрепленными к перекладине на двух столбах под самым обрывом ущелья.

– Никогда не пойдет! – утверждают старики.

Матросы и японские плотники в толстых рукавицах захватывают из бочек черепаший жир и мажут помост деревянной дороги, стараются, как массажисты, растирающие спину даймио на горячих водах курорта Атами.