Хельмут Ньютон. Автобиография (пер. К. Савельев)

Ньютон Хельмут

В своем европейском двубортном костюме с галстуком (у меня не было денег на покупку другой одежды) я истекал потом, попадавшим на объектив моего Rolleicord, стараясь определить экспозицию и правильно установить камеру. Дамы искоса поглядывали на меня и хихикали, а я краснел и отдувался. Однажды вечеринка закончилась раньше, чем я успел подготовиться к съемке. Я вернулся с маленькой катушкой пленки и сам проявил ее в темной комнате в редакции Straits Times.

Невероятно, но на пленке не оказалось никаких фотографий! Совсем ничего! Эта ситуация повторялась снова и снова. Мне ни разу не удалось снять кадры, которые редакция могла бы использовать в своих

статьях, а часто пленка вообще оказывалась пустой. Я проработал две недели, прежде чем меня уволили без выходного пособия. Вернее сказать, я просто оказался на улице без гроша в кармане.

Пансион с его австралийскими хозяевами, китайцами, крысами, насекомыми и летучими мышами был похож на сумасшедший дом, поэтому я постарался как можно скорее убраться оттуда. У меня не было денег на кино, так что я ходил в библиотеку, где читал Сомерсета Моэма, который довольно долго прожил в Сингапуре.

Мне всегда нравилось читать о разных уголках планеты. Если же в книге речь шла о том месте, где я жил, то не имело значения, интересная она или нет.

Я посетил Макса Нопфа в его мастерской. Дела у него шли несколько лучше, чем у меня; к нему уже начали приходить клиенты. Поскольку мне было больше нечем заняться, я часами наблюдал за его работой. У него были очень большие ладони, и он пользовался большим пальцем для формовки книжных корешков. От него всегда пахло клеем, и он был очень добр ко мне.

Мы с Максом часто выходили в город, чтобы подкрепиться. У нас не было денег на европейские или даже на китайские рестораны, обычно посещаемые европейцами. Мы ходили в настоящие китайские забегаловки, где кроме нас нельзя было встретить ни одного европейца. Сначала я пришел в ужас от китайских застольных манер. Они жадно пихали еду в рот и при этом громко чавкали. Но повсюду, куда бы мы ни ходили, китайцы вели себя одинаково, поэтому в конце концов мы с Максом стали чавкать, как они. Еда была превосходной. За десять центов можно было наесться до отвала. Макс платил за меня, потому что у меня вообще не было денег. Мы много смеялись и беседовали о добрых старых временах в Германии и особенно в Берлине.

Герр Нопф мне очень нравился; в сущности, он был моим единственным другом. Я чувствовал себя очень одиноким и сильно тосковал по дому. Часто я приходил в оживленный сингапурский порт и наблюдал за бурной деятельностью в гавани. Одним из наиболее интересных событий было ежегодное прибытие небольшого конвоя из Англии, с которым приезжали одинокие белые женщины, ищущие мужей. В Сингапуре жило гораздо больше европейских мужчин, чем женщин. Если английская девушка не могла найти себе мужа в Сингапуре, она вообще могла проститься с надеждой на замужество. Этот конвой называли «рыболовным флотом».

Разгружали прибывающие корабли кули, портовые грузчики. Кули образовывали живую цепочку и передавали тюки и ящики из рук в руки. Жили кули в складах на пристани – огромных бетонных строениях, с крышей, но без окон. Они спали прижатые друг к другу, как сардины в банке, в невероятной жаре. Готовили и ели они тоже там, но ни душевых, ни туалетов не было и в помине. Я был потрясен обращением колониальных властей с китайцами и малайцами.

Несмотря на смелое обещание никогда не возвращаться в Европу, которое я дал на палубе «Графа Россо», когда мы миновали Бриндизи, мне хотелось домой. С учетом того, что японцы творили в Китае, я понимал, что мне будет гораздо лучше в Сингапуре, чем в Шанхае или Тяньцзине, но я определенно не был «дома». Когда я вспоминал, что того «дома», который

я знал раньше, больше не существует, мне становилось еще хуже.

Разумеется, я не сообщал об этом родителям. Я писал им письма, но не хотел их волновать. У них было достаточно проблем. В начале 1939 года они отправились из Германии в Южную Америку, но им пришлось оставить почти все имущество. Я не мог написать им, что у меня вообще нет денег.

Однажды, после дня, проведенного за наблюдением сингапурской гавани, я вернулся в пансион и обнаружил письмо. Отправительницей была мадам Жозетта Фабьен – женщина, входившая в состав Комиссии по общественному благополучию на борту «Графа Россо». Она приглашала меня на ланч.

Жозетта Фабьен была тридцатичетырехлетней миниатюрной женщиной с длинными ногтями, выкрашенными в темно-красный цвет, светлыми волосами, острым носом, широким чувственным ртом, голубыми глазами и белой полупрозрачной кожей. Из-за жары она всегда носила легкие облегающие платья и никогда не носила чулок.

У Жозетты был успешный бизнес – она печатала театральные программки и меню для отелей и ресторанов. Ее офис находился в гостинице Raffles. После нашего первого ланча она несколько раз брала меня на загородные пикники. Мне льстило, что я появляюсь в обществе с такой элегантной, изысканной женщиной, свободно говорившей по-английски, по-французски и по-малайски.

У меня возникло сильное сексуальное влечение к Жозетте Фабьен, Она же, казалось, испытывала ко мне лишь материнский интерес. В один прекрасный день я был приглашен на обед в Палм-Корт – большую столовую с бальным залом в здании гостиницы.

Зал был длинным и широким, с открытыми арками, выходившими на улицу. В нем стояли красивые пальмы и бог знает что еще. Под потолком вращались огромные вентиляторы, изящные маленькие светильники на столах были электрическими. В дальнем конце помещения находилась сцена с большим оркестром, игравшим танцевальную музыку. В полночь оркестр заводил мелодию под названием «Пожалуйста, музыку, маэстро», возвещавшую о завершении вечера.

Потом Жозетта пригласила меня в свой номер с просторными комнатами, обставленными массивной темной мебелью. Терраса выходила во внутренний двор гостиницы. По мере того как крепли наши отношения, я стал замечать, что мы все раньше уходим с ужина, пока прощальная мелодия не стала звучать в то время, когда я уже держал Жозетту в объятиях и целовал ее.

Потом она ускользала и начинала поддразнивать меня, чтобы не относиться к происходящему слишком серьезно. Я пытался соблазнить ее, но не знал, с чего начать. Когда поцелуи становились более страстными, все вдруг заканчивалось. Она говорила, что чувствует себя воровкой, которая крадет младенцев из колыбели, и что я мог бы быть ее сыном. Конечно, все это очень возбуждало меня. Прошло довольно много времени, прежде чем она решилась лечь со мной в постель. Однажды вечером она показала мне свою спальню с большой кроватью под белоснежным москитным пологом. Мы стали любовниками.

Я никогда не оставался на ночь в гостинице и возвращался в пансион на рикше, потому что идти пешком было слишком далеко. Большинство рикш, тянувших коляски, были курильщиками опиума. Пока не появлялся клиент, они сидели и попыхивали трубками. В то время в Сингапуре опиум был разрешенным наркотиком, но его употребление находилось под жестким контролем. Если вы испытывали пристрастие к опиуму, то должны были зарегистрироваться и после этого могли регулярно получать еженедельный рацион в правительственных опиумных лавках.