Хемингуэй
Шрифт:
Глава двадцать первая ОСОБЕННОСТИ НАЦИОНАЛЬНОЙ РЫБАЛКИ
«Будучи членом редколлегии журнала „Иностранная литература“ в начале 1955 года, Эренбург старался навязать редколлегии журнала свои взгляды и добиться соответственного заполнения страниц журнала. На заседаниях редколлегии Эренбург выражал безграничные восторги по поводу натуралистической и бескрылой повести Хемингуэя „Старик в море“ (по мнению Эренбурга, в ней „даже слабые места выше тех средних вещей, которые печатаются в журналах“).
Зав. Отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпов
Зав. сектором Отдела В. Иванов
4 января 1956 г.».
Эренбург: «Александр Борисович (Маковский. — М. Ч.) говорил, что он собирается в одном из первых номеров напечатать новую книгу Хемингуэя, получившую осенью 1954 года Нобелевскую премию. Я ходил на собрания редколлегии, и вот вскоре редактор, мрачный и таинственный,
Ахматова: «В „Старике и море“ Хемингуэя подробности меня раздражают. Нога затекла, одна акула сдохла, вдел крюк, не вдел крюк и т. д. И всё ни к чему. А тут каждая подробность нужна и дорога…» «Тут» — это в рассказе «Щ-854», более известном как «Один день Ивана Денисовича». Вообще советские читатели, даже из числа поклонников Хемингуэя, «Старика» (опубликованного в 1956 году издательствами «Правда» и «Детгиз» в Москве и Гослитиздатом Украины в Киеве) не очень-то любили, в отличие от американских. Попытаемся понять, почему.
Хемингуэй писал Бернарду Беренсону: «Последняя написанная вещь всегда кажется нам самой хорошей, поэтому, возможно, я излишне уверен в книге о старике и море. Каждый день, по мере того как я писал ее, я поражался тем, как здорово у меня получается, и надеялся, что назавтра смогу выдумывать так же правдоподобно». Однако он дал распоряжение публиковать повесть лишь в случае его смерти, если не успеет доделать трилогию. Но Уоллес Мейер, редактор «Скрибнерс», с которым он работал после смерти Перкинса, в апреле 1952-го сообщил, что редакторы «Клуба книги месяца» в восторге от «Старика» и его надо издавать, а кинорежиссер Лиланд Хейуорд посоветовал отдать повесть в журнал «Лайф». Автор согласился на то и другое. Все лето шла усиленная реклама, «Лайф» прислал фотографа Альфреда Эйзенштедта сделать серию снимков: писатель рыбачит, писатель купается, писатель пишет. Самого писателя это раздражало, он нервничал, заранее просил не искать прототипов. За 1–2 сентября 1952 года было продано 5 318 655 экземпляров «Лайфа», а 8 сентября Чарльз Скрибнер-младший, сменивший отца на посту главы издательства, выпустил книгу тиражом 50 тысяч. Автор волновался напрасно. То, на что он надеялся, публикуя «За рекой, в тени деревьев», случилось теперь: ошеломительный, баснословный успех.
Читатель, которому эта вещь набила оскомину в школе, возможно, из сюжета усвоил не больше Молотова: придется вспоминать. Сантьяго, одинокий старый рыбак, за 84 дня ничего не поймал. «Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается. Рыбакам постарше было грустно на него глядеть, однако они не показывали виду и вели вежливый разговор о течении, и о том, на какую глубину они забрасывали леску, и как держится погода, и что они видели в море». С ним ходил рыбачить соседский мальчик, к которому он привязался: «Ему теперь уже больше не снились ни бури, ни женщины, ни великие события, ни огромные рыбы, ни драки, ни состязания в силе, ни жена. Ему снились только далекие страны и львята, выходящие на берег. Словно котята, они резвились в сумеречной мгле, и он любил их так же, как любил мальчика. Но мальчик ему никогда не снился». Потом родители отправили мальчика к другому рыбаку, удачливому, но он вернулся к другу:
«— Что у тебя на ужин? — спросил мальчик.
— Миска желтого риса с рыбой. Хочешь?
— Нет, я поем дома. Развести тебе огонь?
— Не надо. Я сам разведу попозже. А может, буду есть рис так, холодный.
— Можно взять
— Конечно.
Никакой сети давно не было — мальчик помнил, когда они ее продали. Однако оба каждый день делали вид, будто сеть у старика есть. Не было и миски с желтым рисом и рыбой, и это мальчик знал тоже.
— Восемьдесят пять — счастливое число, — сказал старик. — А ну как я завтра поймаю рыбу в тысячу фунтов?
— Я достану сеть и схожу за сардинами. Посиди покуда на пороге, тут солнышко.
— Ладно. У меня есть вчерашняя газета. Почитаю про бейсбол.
Мальчик не знал, есть ли у старика на самом деле газета или это тоже выдумка».
Беспомощная нежность, с какой привязываются только старые да малые, ребенок и взрослый меняются ролями… Но вот герой выходит в море — один, без мальчика, — и тональность меняется. Это уже не слабый пожилой человек, это — охотник, герой-одиночка, правда, как все хемингуэевские герои, печальный. Ему удается поймать громадную рыбу (множество исследований посвящены вопросу, марлин она или нет, но вряд ли это важно, во всяком случае, автор дает понять, что это Рыба вообще, вроде астафьевской Царь-рыбы, о которой речь впереди), он долго сражается с ней, подводит к борту, опять сражается, наконец рыба подыхает и он буксирует ее домой, но добычу отнимают акулы; процесс сопровождается размышлениями. Читателя, который воспринимает «Старика» как реалистическое произведение, размышления эти раздражают: уж больно красиво.
«Ее судьба была оставаться в темной глубине океана, вдали от всяческих ловушек, приманок и людского коварства. Моя судьба была отправиться за ней в одиночку и найти ее там, куда не проникал ни один человек». «Хоть это и несправедливо, — прибавил он мысленно, — но я докажу ей, на что способен человек и что он может вынести». «Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды!» «Представь себе: человек что ни день пытается убить луну! А луна от него убегает. Ну а если человеку пришлось бы каждый день охотиться за солнцем?» Так высокопарно мог бы рассуждать эстет-романтик или, напротив, представитель архаической культуры — индеец, чукча, масаи (во всяком случае, писатели заставляют таких персонажей выражаться напыщенно и приучили к этому читателей), но Сантьяго — обычный профессиональный рыбак, усталый, пожилой, не такой уж архаический — обожает бейсбол, читает газеты: в его устах подобные фразы кажутся фальшью.
К своим жертвам герой чувствует любовь, уважение, извиняется перед ними («Мальчику тоже стало грустно, и мы попросили у самки прощения и быстро разделали ее тушу»), называет «родней», «братьями»: в архаических культурах животные и даже растения действительно могут считаться родней, хотя, заметим, в большинстве из них родню-то как раз поедать не принято. «— Худо тебе, рыба? — спросил он. — Видит бог, мне и самому не легче». («— Худо тебе, бабуля? — спросил Раскольников. — Видит бог, мне и самому не легче».) «Ты любил эту рыбу, пока она жила, и сейчас любишь. Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно? <…> К тому же, — подумал он, — все так или иначе убивают кого-нибудь или что-нибудь». («Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал: трус — поцелуем, тот, кто смел — кинжалом наповал…») «Может быть, грешно было убивать рыбу. Думаю, что грешно, хоть я и убил ее для того, чтобы не умереть с голоду и накормить еще уйму людей. В таком случае все, что ты делаешь, грешно. Нечего раздумывать над тем, что грешно, а что не грешно. Сейчас уже об этом поздно думать, да к тому же пусть грехами занимаются те, кому за это платят. Пусть они раздумывают о том, что такое грех. Ты родился, чтобы стать рыбаком, как рыба родилась, чтобы быть рыбой». (А водопроводчик родился, чтобы быть водопроводчиком…)
Мысли и чувства, свойственные скорее автору, он дарит герою, на него не похожему. Рыбаку беспрестанно снятся львы — с какой стати, даже если он их однажды видел в юности? Почему не рыбы? Львы были бы естественны для охотника на львов… В рассказах Хемингуэя об охоте есть любование убийством — «Я нащупал сердце около передней ноги, чувствуя, как оно трепещет под шкурой, всадил туда лезвие ножа, но он оказался слишком коротким и только слегка оттолкнул сердце» — и те же ощущения он заставляет испытывать старого рыбака: «Но я все-таки убил эту рыбу, которая мне дороже брата… Мне хочется посмотреть на нее, — подумал он, — потрогать ее, почувствовать, что же это за рыба. Ведь она — мое богатство. Но я не поэтому хочу ее потрогать. Мне кажется, что я уже дотронулся до ее сердца, — думал он, — тогда, когда я вонзил в нее гарпун до самого конца». На войне Хемингуэй изводил военных требованиями признаться, что они воюют, дабы доказать свою мужественность, и отказывался верить, что это не так; рыбак, по его мнению, рыбачит, чтобы доказать, «на что способен человек и что он может вынести». Ощущения любителя он приписывал профессионалам.