Хемингуэй

Чертанов Максим

Был он и у другого знаменитого подрывника, «дедушки русского спецназа» Ильи Григорьевича Старинова («Рудольфо»), прошедшего путь от советника диверсионной группы до советника 14-го партизанского корпуса. Старинов: «Эрнест Хемингуэй — храбрый человек. Единственный из военкоров ходил вместе с нами в тыл противника под Кордовой. Был очень любознателен. <…> Но время было такое, что связи с иностранцами у нас, мягко говоря, не поощрялись. А особенно связи русских с американцами. Можно было напороться. И я, к моему теперешнему сожалению, избегал лишних встреч с Хемингуэем. Я направлял его к Доминго, к переводчице, а сам лично старался с ним меньше общаться. Мало ли что, американец же!» Американцев, однако, в 14-м корпусе было полно, они были подрывниками и Старинов называл некоторые имена: Ирвин Гофф, Александер Кунслич и Уильям Алто, «отличные американские ребята, которые

всегда с удовольствием делали самую опасную работу». Хемингуэй, видимо, показался Старинову «не таким» американцем.

Материал о диверсиях Хемингуэй собирал в марте, а с апреля начались съемки фильма «Испанская земля». Очерк «Жара и холод» (1938): «Прежде всего вспоминаешь, какой был холод; как рано приходилось вставать по утрам; как ты уставал до такой степени, что в любую минуту готов был свалиться и уснуть; как трудно было добывать бензин и как мы все постоянно бывали голодны. Кроме того, была непролазная грязь, а наш шофер был страшный трус. Ничего этого в картине не видно, кроме, пожалуй, холода, когда дыхание людей в морозном воздухе заметно и на экране». «В жаркой части приходилось бегать с аппаратом, в поту, прячась за выступами голых холмов. Пыль забивалась в нос, пыль забивалась в волосы, в глаза, и мы испытывали страшную жажду, когда во рту все пересыхает, как бывает только в бою. <…> Эта часть фильма в моей памяти — сплошной пот, и жажда, и вихри пыли; и, кажется, на экране это тоже немножко видно».

Киногруппа выезжала на позиции каждое утро: Хемингуэй описал ее работу правдиво и красиво, но по своему обыкновению так, будто, кроме режиссера Ивенса, оператора Джона Ферно и него самого, в ней никто не участвовал, а Дос Пассос, организатор киноэкспедиции, вообще не имел отношения к фильму и вдобавок был «врагом испанского народа». Одна из причин внезапно вспыхнувшей враждебности — рабочая: Дос хотел, чтобы в фильме показывались мирное население и зло, которое причиняет война, Хемингуэй настаивал на съемках боев. Но была и другая причина.

Дос Пассос в начале 1930-х считался «красным», выступал с радикальными политическими заявлениями, в 1931 году с Драйзером ездил в Кентукки, чтобы привлечь внимание общественности к проблемам шахтеров, в 1932-м заявил о поддержке кандидатов от компартии на президентских выборах. Престиж его среди «левых» был высочайшим. В 1928-м он побывал в СССР — там его сочли «попутчиком» и надеялись, что он будет пропагандировать советский опыт. Однако по возвращении он заявил, что «словно вырвался из тюрьмы», и сталинизм назвал не социализмом, а тоталитарным строем, мало отличавшимся от фашизма. (Дос Пассос единственный из зарубежных писателей входил в «Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию согласно приказам Главлита за период 1938–1950 гг.».) В Испанию он поехал «не потому, что симпатизировал коммунизму, но потому, что опасался успехов фашизма».

По приезде в Валенсию Дос решил разыскать друга — испанца Хосе Роблеса, переводившего его книги, профессора филологии в университете Джона Хопкинса. В 1936-м Роблес с семьей поехал в Испанию в отпуск; когда война началась, решил остаться, был назначен в военное министерство на должность атташе по культуре, потом переведен в советское посольство, работал переводчиком у генерала И. А. Березина, был произведен в генерал-полковники, но считал себя гражданским лицом и форму носить отказывался. Когда в феврале 1937-го Дос Пассос пришел на его квартиру, жена сказала, что ее муж арестован в декабре и с тех пор о нем нет сведений. Дос Пассос встретился с министром иностранных дел Альваресом дель Вайо — тот сказал, что не знает, где Роблес. Дос пошел к Пепе Кинтанилья, главе министерства юстиции, и услышал, что обвинения против Роблеса несерьезны и его скоро отпустят. Но Роблеса не отпустили. В Мадриде Хемингуэй сказал Дос Пассосу, что беспокоиться нечего: если Роблеса арестовали — значит, так надо, а Пепе, родственник художника Кинтанильи, — «отличный парень» (Хемингуэй с ним однажды обедал) и дал ему слово, что Роблеса «будут судить справедливым судом». Дос продолжал хлопотать, снова ездил в Валенсию — Хемингуэй сказал, что надо заниматься фильмом, а не «пустяками». Наконец Джози Херст сказала Хемингуэю, что конфиденциальный источник сообщил ей: Роблес был казнен еще в декабре. Хемингуэй передал это Досу — передал, по словам последнего, «равнодушно», — и прибавил, что если Кинтанилья считает Роблеса предателем, то так оно и есть.

За что убили Роблеса? Он был выходцем из семьи монархистов, один из его братьев воевал у Франко. Сам он сочувствовал республиканцам, но не коммунистам, которые в конце 1936-го уже начали забирать власть.

Вероятно, сказал что-то лишнее. В его предательство мало кто верил, кроме Хемингуэя, который, в свою очередь, назвал веру Дос Пассоса в невиновность Роблеса «наивной». В мае, когда оба писателя были уже в Париже, Хемингуэй (по словам Доса) «настойчиво выспрашивал», собирается ли он рассказывать об истории с Роблесом, и требовал «решить, на чьей он стороне»; Дос не ответил, и Хемингуэй якобы хотел его избить, но ограничился угрозой: если Дос скажет хоть слово против республиканцев, в Нью-Йорке ему придется худо (конечно, имелась в виду не физическая расправа, а охлаждение со стороны левых).

Досу действительно пришлось худо: товарищи от него отвернулись, назвали глупцом, Малкольм Каули писал, что Роблес, может, и милейший человек, но ежели он враг, то «революционное правительство обязано защищать себя». Дос Пассос отвечал, что защита республиканского правительства — одно, а бессудные казни — совсем другое: «В Испании использование коммунистами методов ГПУ принесло столько же вреда, сколько пользы принесли советские танкисты, летчики, военные советники». В письме Эптону Синклеру он высказывал тревогу по поводу того, что в России и Испании «в руках фанатиков и им подобных находится всесильная тайная полиция» и что «запушенную машину не остановишь». В 1939-м он начал публиковать трилогию «Приключения молодого человека», где юноша-коммунист приезжает сражаться с франкистами, а коммунисты обвиняют его в «отклонении от партийной линии» и убивают; эта книга окончательно рассорила его с «красными». В 1953 году он заявил Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, что история с Роблесом «привела его к окончательному разочарованию в коммунизме».

Дружбе двух писателей пришел конец. Историк Герберт Солоу так описал разницу между ними: «В Испании Дос Пассос находил бомбежки ужасными, кровопролитие отвратительным, считал, что на анархистов охотится сталинская камарилья, а Народный фронт компрометирует социализм. Хемингуэй находил бомбежки занимательными, кровопролитие восхитительным, анархистов — предателями, Народный фронт — благородным, социализм — чепухой». (При чем тут анархисты? Об этом — в следующей главе.) В 1938 году Хемингуэй писал Досу, что тот «вонзил нож в спину старой дружбе» и «продался за два четвертака», а Кашкину — что «люди, подобные Досу, пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, чтобы выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость». Возможно, он искренне считал, что ходить по инстанциям, пытаясь выручить арестованного, — значит быть трусом.

Заключительные сцены «Испанской земли» снимались под деревней Фуэнтедуэнья, к 1 мая съемки были закончены. Прощальный вечер перед отъездом Хемингуэй провел в Моралехе в штабе 12-й Интербригады. Между тем положение республиканцев ухудшалось: 12 апреля дивизия Листера безуспешно атаковала войска Франко в районе Серро-дель-Агила, 28-го после массированной бомбардировки франкисты взяли Гернику и Дуранго. (Весной и летом 1937-го они без труда захватили всю Северную Испанию.) 9 мая Хемингуэй прибыл в Париж. Он выступил с речью в англо-американском пресс-клубе, сказал, что не ожидал, что война затянется надолго, но республиканцы победят. Был у Сильвии Бич, виделся с Джойсом — того война не интересовала. Случился первый конфликт с НАНА: корреспонденцию, отосланную Хемингуэем 9 мая, не хотели оплачивать, так как по условиям контракта он должен был писать из Испании, а не из Парижа. 18 мая он уже был в Нью-Йорке с Мартой и Франклином. Оттуда заехал в Ки-Уэст, забрал семью и отправился на Бимини, где дописывал дикторский текст к фильму.

Четвертого июня — снова Нью-Йорк, выступление на II конгрессе американских писателей, где Ивенс показывал «Испанскую землю», еще не озвученную: «Настоящий хороший писатель будет признан почти при всякой из существующих форм правления, которая для него терпима. Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта — фашизм. <…> Когда каждый день бываешь на фронте и видишь позиционную войну, маневренную войну, атаки и контратаки, все это имеет смысл, сколько бы людей мы ни теряли убитыми и ранеными, если знаешь, за что борются люди, и знаешь, что они борются разумно. Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков и когда эти люди — твои друзья, и новые друзья и давнишние, и ты знаешь, как на них напали и как они боролись, вначале почти без оружия, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».