Шрифт:
Чтение для молодых голов, начавших
образование на биологических
и медицинских факультетах, изучивших
основы официального дарвинизма и
решивших, что это неинтересно,
поскольку всё уже открыто
Пермь
1992
Введение
Теория Дарвина задаётся целью объяснить механически происхождение целесообразностей в организмах.
Мы же считаем способность к целесообразным реакциям за основное свойство организма. Выяснять происхождение целесообразностей приходится не эволюционному учению, а той дисциплине, которая возьмётся рассуждать о происхождении живого.
Вопрос этот, по нашему убеждению, метафизический. Жизнь, воля, душа, абсолютная истина – всё это вещи трансцендентные, познание сущности
Генетики стараются подгонять эволюцию к генам, вместо того, чтобы подгонять гены к эволюции.
Мои беседы не будут походить на те, которые вы слушали раньше. Каковы же особенности этой книги?
Во-первых, она написана человеком, которого нельзя считать в полной мере специалистом по вопросам эволюции, как мы привыкли называть таковым или практикующего на участке врача или выпускника политехнической школы, работающего в заводском цехе. Моя дорога, которая начиналась как тропа молодого иммунолога, на середине своей протяжённости заставила остановиться и обнаружила почти безграничный мир эволюции. Многие из тех, кто вышел на этот простор сразу из лесных дебрей студенческой учёности и посвятил всю жизнь познанию эволюции, в конце карьеры огорчением вынуждены будут сказать, что не знают, что изучали, а раз так, то «существует ли эволюция вообще?»
Судьба же вывела меня на иммунологическую тропинку. И я проделал путь от отрицания заслуг Дарвина к утверждению его частичной правоты и пониманию механизмов недарвиновской эволюции, тем подтверждая диалектику развития Логоса: отрицая – утверждаем.
Во-вторых, большинство университетских курсов написаны не для того, чтобы их понимали, но обязательно следовали им как единственно верному взгляду и подходу. Вот этот самый подход, который называют материалистическим, и есть та страшная сила, убивающая живое в любой старой и новой науке. Особенно это опасно для свежих наук, которые появились как всплеск идеи, но должны задыхаться и гибнуть под тяжестью реакционного материализма. То, что принято называть материализмом, есть на самом деле верноподданническое служение власть имущей идее, которая угрюмо настаивает на том, что факты правят миром, а не их закономерность. Если псевдоматериализм ограничивает пути нашего познания, то советский эволюционизм-дарвинизм превратил учение о жизни в учение о смерти. От советского дарвинизма веет холодом бюрократизма, потому что он считался плодом развития мысли сталинских академиков, для которых признать, что на фактах не лежит ответственность за истину, значило подписать себе смертный приговор. И они приговорили гипотезу эволюции…Любая наука питается идеями, а не их марксистско-ленинскими истоками. Лишь идеи, которые не боятся быть неправильно истолкованными материалистами, оставляют след и на облике самого материализма.
В-третьих, многие университетские курсы до смешного необъективны. Хотя авторы называют себя материалистами, претендующими на первосортную объективность, тем не менее они не способны честно отражать скромные заслуги отсталых советских наук, а всячески их раздувают. Зато корифеям русской и зарубежной науки, генераторам идей приписывается легкомысленность вкупе с заблуждениями.
Великий русский философ П. Флоренский писал, что память – это дорога к истине, что память – это «творчество мыслительное и, скажем более, единственное творчество, присущее мысли, ибо фантазия, - как известно, - есть только вид памяти, а предвидение будущаго – тоже не более как память… [Память] – это сознание во Времени символов вечности» («Столп и утверждение истины»). Могут ли учёные, забывшие своих великих предков или даже участвовавшие в их уничтожении, рассчитывать на благосклонность богини мудрости Минервы? В лучшем случае, их удостоит внимания собственная жена, такая же земная и меркантильная. И потому наши беседы не будут содержать в себе застенчивого упоминания о «близоруких» предшественниках, но мы познание эволюции будем вести на трудах и мыслях великих эволюционистов с первой до последней главы, помня о том, что всё положительное в советском дарвинизме – плод внимательного, но лукавого изучения предков.
В-четвёртых, я не могу согласиться с теми, кто называет дарвинизм наукой. Любая наука стоит на своих основаниях, которые называют законами. У дарвинизма нет своих законов, которые бы удовлетворяли всех исследователей. Но дарвинизм и не ремесло, как медицина, которая заимствует для своего развития открытия чужих наук. Мне думается, что учение об эволюции – это ветвь философии, вплотную занимающейся проблемами жизни.
Для многих, наверное, будет неожиданностью, что во Франции, на родине Ламарка, среди эволюционистов немалую часть составляют представители ламаркизма. И если для советских учёных, питомцев «корифея всех времён и народов» Сталина, это было проявлением близорукости или ослеплённости буржуазной науки, то при внимательном отношении к взглядам ламаркистов даже начинающий учёный и студент должны понять то, чего очень боится материалистическая наука. Оказывается, что одни и те же факты приводят специалистов к различным выводам. И эти выводы зависят от многих априорных моментов: от очерёдности поступления фактов, от индивидуальной особенности исследователя, от предсуществующей гипотезы. Хотелось бы обратить внимание на последнее положение. Оно очень
Априорное суждение открывает перспективы видения. Человек способен не замечать множество явлений и фактов до тех пор. Пока не появится их ожидание, оформленное новой гипотезой или теорией. Как знать, если бы не создал Мальтус своей теории народонаселения до Дарвина то, возможно, не догадался бы последний, что случаи гибели менее приспособленных есть результат именно борьбы, а не злого рока. Этот момент хочется подчеркнуть особо, потому что официальная наука, успокоенная отсутствием свободного доступа к источникам, могла уверять начинающих биологов, что перенесение борьбы за существование в природе на человеческое общество есть ошибка Дарвина.
Нет, это не ошибка, а исходный пункт его наблюдений. Ну, а борьба в обществе, она никуда не исчезает, а проявляется тем сильнее, чем больше умаляются нравственные компоненты человеческого существования. Мы сами являемся свидетелями того, как тела людские, отдавшие душу любимому государству, лишаются разума и впадают в членовредительство.
В-пятых, в России ныне принято называть дарвинизмом учение об эволюции. Такая предопределённость в отношении эволюционной теории не оставляет большого выбора сторонникам другой эволюции, например, ламаркистской. Основной труд Дарвина «Происхождение видов» при жизни автора выдержал шесть переизданий. И нелегко было читателям этих книг, когда они узнавали, что Дарвин в очередной раз отказывается от своих положений, выдвигает новые. Дарвин в первом издании иной, чем в шестом – он тоже эволюционировал. Так, в одном из последних изданий своего труда он писал, что периоды времени, в течение которых вид претерпевает изменения, вероятнее всего, короче тех периодов, когда он остаётся неизменным. Такого не встретишь в первых изданиях. Не осталось отчётливого представления у потомков о его воззрениях на наследование приобретённых признаков. Дарвин соглашался с гипотезой Ламарка о наследовании приобретённых признаков, хотя она не имела для него первостепенного значения, как для Ламарка.
Уоллес, соавтор теории естественного отбора, считавший себя дарвинистом, тем не менее критиковал Дарвина за поддержку гипотезы Ламарка. Советская же наука от безудержной поддержки гипотезы наследуемости при наличии многочисленных экспериментальных подтверждений перешла к факту умолчания или доказательству противного и неприятия инакомыслия. Снова провозглашена единственно верная линия в биологии на основании достижений генетики, которая, как определено, имеет теснейшую связь с дарвинизмом. Нередко вопросы структуры генов приравниваются к вопросам управления их работой. Французский учёный Грассэ (Grasse,1962) отмечает, что «ловкая операция», в результате которой дарвинизм объединился с генетикой и экологией в современном синтезе, привела к созданию хотя и «логически приемлемой», но не объясняющей многих фактов теории. «Как только, - отмечает Грассэ, - мы сопоставляем друг с другом сопряжённые по времени их возникновения адаптации, развивавшие, с одной стороны, локомоторные качества травоядных млекопитающих, отдалявших их от хищника, и с другой стороны, адаптации развития пахучих желёз, приближавших их к хищникам, видимость правильности их селективного объяснения по отдельности «испаряется».
Петроградский учёный А.А. Любищев (1890 – 1972), очутившийся из-за катастрофических демократических неурядиц в Пермском периоде своего творчества, писал в статье «Понятие эволюции и кризис эволюционизма» («Изв. Биол. НИИ и Биол. станции при Пермском гос. университете», 1925, т. 4, Вып. 4, с. 137 – 153): «Дарвинизм и разные школы псевдоламаркизма (механоламаркизм, психоламаркизм) являются, по существу, эпигенетическими направлениями, что давно было отмечено Данилевским. Как правильно отмечает Соболев, Дарвин пожал там, где не посеял и приобрёл славу основателя эволюционизма, не будучи эволюционистом. Если поэтому понимать эволюцию как противоположность эпигенеза, то можно сказать, что эволюционизм переживал жесточайший кризис как раз во времена почти неограниченного дарвинизма…»
Подобные замечания должны подсказать читателю, что в беседах мы не намерены специально касаться генетических аспектов эволюции. Генетические проблемы необычайно сложны, и погружение в них чревато потерей главной линии повествования. Наверное, вам известно, что чем глубже ищешь, тем больше теряешь перспективу горизонта. Поэтому вопросы генетики, которые развивают близорукость у любознательных, мы оставим в компетенции последователей Ф. Добржанского и Н. Дубинина. Впрочем, в части обсуждения разных теорий эволюции вопросы генетики будут затрагиваться, но, в основном, в плане усмотрения пассивной сохраняющей роли генов.