Хирург
Шрифт:
— Как вы можете сейчас, когда вся страна готовится к празднику, старого общественника выкидывать на улицу?
— Да никто ее не выкидывает. Но вы ж должны понимать нашу социальную систему здравоохранения, раз говорите об общественниках. Она ж не позволяет просто так тратить деньги. Вы ведь, наверное, тоже общественник?
— Мы сами ее создавали. И я общественник, и я участник. А вот я посмотрю, как вы собственную мать будете лечить. Я желаю вам, чтобы вы попали в такую ситуацию…
— В какую ситуацию?
— Пусть жена праздники пролежит у вас.
— Зачем? Какая ситуация?
— Я
Мишкин повернулся и пошел. Стоявший неподалеку Агейкин, бывший свидетелем этой сцены, стал выговаривать этому просителю, или, пожалуй, требующему, не просящему.
Мишкин резко оборвал его:
— Не надо. Пойдемте в ординаторскую. А вы, если хотите, обратитесь к главному врачу.
Агейкин подошел к Мишкину:
— И неправильно, Евгений Львович. Ну и что ж, что они с заслугами. Что положено, то положено. А еще и оскорбляют. Надо было обрезать, чтобы знал.
— Бросьте вы. Мало что говорил. Да мало ли какие обстоятельства у него. Мог бы сказать только. Может, он только газетные фельетоны читает. Он не знает, как иначе разговаривать, просить, а может, придет к главной, начальник все же и женщина, расскажет обстоятельства, и все уладится.
— Не знаю, каким миром вы живете. Есть же элементарное чувство справедливости. Вас обидели, оскорбили…
— Эх, Лев Павлович, Лев Падлович, Александр Скерцович…
— Что, что?
— Это я так шучу. Да что такое справедливость? Когда говорят «справедливость», речь всегда идет об отмщении в том или ином виде. А я этого не понимаю, не принимаю. Жизнь воздает всегда. Зачем же нам с вами вмешиваться?
Они подошли к ординаторской, Мишкин открыл дверь и пропускает Агейкина.
— Ни слова, ни дела в простоте не можете, Евгений Львович. И меня, ординатора, да и вас моложе, вы должны пропускать демонстративно в двери. — Проходит.
Мишкин засмеялся:
— Слово и дело, говорите. — Смеется. — Ну, извини. Это я машинально, по привычке.
Агейкин. А что. Ну и что. Действительно, слово в простоте не скажете. Он вас оскорбляет, а вы философствуете. О справедливости. О мести. А если вас бить будут? — небось сразу ответите?
— Не знаю. Не был в такой ситуации. Лучше удеру. Ты посмотри на меня — еще ведь ударю и убью ненароком. Жалко мне людей, не знающих других аргументов. Я уж лучше пожалею. Даже в политике сейчас ставят вопрос об отмене вооруженных разрешений конфликтов.
— Вы, конечно, здоровый, ничего не скажешь, но ведь так и убить могут, если не защищаться.
— До убийства дело доходит в драке, а не в… Да что пристал? Живи как хочешь, а я — как получается. И если будут бить — как получится.
— Значит, жалеть будете?
— Да. Если получится. А если знакомый мне, может быть, руки ему больше не подам. И то, скажу тебе, неловко.
— Ну знаете, я считаю, что ради справедливого дела и ударить можно, и даже обмануть иль своровать.
— Это все так старо. Тыщу раз эту проблему обсловопренили, и обфилософствовали, и просто обсосали. Если даже для спасения чьей-то жизни своруешь, ну, например, в магазине «Медоборудование» какой-нибудь инструмент, или убьешь живого —
— Если наша цель — лечить, то о жизни человека должны заботиться, о нашей цели.
Мишкин засмеялся:
— Нет уж. Ты, работая, лучше о лекарствах заботься, о правильном оперировании, заботься о своей голове и о своих руках, тогда у больного будет больше шансов выздороветь. Если юноша, или девица, идет в мединститут с мыслями о грядущих своих благодетельствованиях человечеству, о помощи, которую он, или она, будет оказывать людям, не жалея живота своего, все, мол, для людей, для того, мол, и идет, — в будущее этого человека как во врача я не верю. Хорошо, когда студент, или будущий студент, говорит: мне это интересно. Интересно! Работа ему эта интересна.
Тогда больным будет лучше. А еще эти герои типа «Сельского врача» — юноша смотрит фильм и воображает себя будущим героем, жертвенником, — а на самом деле он просто видит себя центром какого-то маленького мирка и воображает его миром большим. В конце концов, каждому работающему должна прежде всего нравиться своя работа, интерес простой к ней иметь и делать ее уметь надо. В конце концов, кухарка должна любить и уметь кухарить прежде всего.
Наталья Максимовна сидела в ординаторской и молча писала истории болезни.
— Надоели с вашей болтовней. Занялись бы лучше больными. Как операции нет — так уж жди пустых дискуссий.
— И впрямь, что ты пристал ко мне, Агейкин? Откуда я знаю, что и как. Будет дело — будет видно. Может, и мстить буду, и бить буду, а смерть придет — помирать буду.
— Вот теперь, — опять включилась Наташа, — получше будет. Дело к пляске.
— Вот ты против справедливости, — Агейкина тоже не собьешь, — и не…
— Почему ж я против справедливости, ну ты…
— Ну ладно, я не про это, понимаете. За порядком не следите, обидеть боитесь? Да? А боком-то и выходит все. Инструмент подадут не тот — ни слова. Просит другой. Пожалуйста, говорит, понимаете! Нитка порвется — опять не обругаете. Ведь должна она проверять! Это же для больных все нужно по справедливости.
— Ну отвяжись. Сделали тебя профоргом — и следи за порядком. Ну виноват. А вот насчет ругани… К сожалению, иногда и ругнусь. Потом самому стыдно. Тебя даже ругал.
Наташа смеется:
— Слушай, Лева, а: «Что ты тычешь тупфер, когда я завязываю, простите. Надо же смотреть. Срываешь же лигатуру. Извини, но лучше бы после, когда завязано, наверное». — Опять смеется. — А что: «Вы, пожалуй, не правы, наверное, Лев Падлыч, извините».
Все смеются. Вошла сестра:
— Вас ждут, Евгений Львович. Бывший больной наш.