Хищная книга

Брилл Мариус

— И близко ко мне не подходи! — крикнула Миранда поверженному противнику. А затем, когда он поднялся на четвереньки и нащупал свои очки, добавила: — Хватит меня преследовать!

Троцкий только подслеповато моргал, глядя, как двери со змеиным шипением захлопнулись.

В тот момент, в темных мрачных туннелях под огромным городом, окружающий мир показался Миранде огромным, враждебным механическим зверем-людоедом, и ей хотелось только одного — вернуться домой. Как можно скорее. Но она была стиснута в вагоне и ощущала себя маленькой девочкой, притом очень одинокой. Настоящего дома у нее не было. Она — узница этой огромной мясорубки, безостановочно перемалывающей свои жертвы, питающейся их потом и кровью, пожирающей их сердца. Колени Миранды слегка стукнулись друг о друга,

потому что она начала дрожать. Она не будет плакать. Не будет. Кругом люди, лишенные сердца, и нельзя, чтобы монстр, этот молох, узнал, что ее сердце еще живет в ней. Она должна выглядеть так же, как все остальные.

Чувствуя себя очень маленькой и остро нуждающейся в человеческом тепле, Миранда поднажала на высокого мужчину в шелковом галстуке. Обнаружив в сплошной массе пассажиров какую-то полость, ухитрилась втиснуть плечо и упереться задом в прозрачную перегородку, отделяющую сиденья. И только ощутив ягодицами прохладу этой перегородки, она осознала, какую ужасную ошибку совершила. Прижатыми к телу руками попыталась проверить, на месте ли юбка. Отсутствует. Пошевелив ногами, нащупала смятое кольцо вокруг лодыжек. Сейчас она демонстрировала свои сплющенные ягодицы всем, кому повезло занять сидячие места. Любой может увидеть ее рваные колготки с огромными дырами, в которые выпирают припухлости ее бледной плоти. Тут Миранда вспомнила об одной особенно большой дырке, способной обнажить ягодицу целиком; а поскольку фасон трусиков, которые даже на специфическом рельефе ее задницы не скатывались бы в один прячущийся в расщелине жгут, пока не изобрели, нет сомнений, что все поры кожи, прыщики и бороздки целлюлита может лицезреть любой едущий в вагоне. Миранде удалось вывернуть голову назад — так и есть, все до одного как раз обратили взгляд в другую сторону.

За единственную поездку в метро она потеряла честь и приобрела злобного преследователя. Таким образом, этот день запросто можно назвать худшим в ее жизни. Ее ягодицы, подрагивая, раскачиваясь и сплющиваясь при каждом толчке и рывке поезда, словно нарочно дразнили публику, а все в вагоне безмолвно давились смехом, и наконец кто-то около следующей двери, не выдержав, зашелся в приступе гиеноподобного хохота. Миранда слышала этот смех. В таком большом городе, как Лондон, утешала она себя, есть одно преимущество — анонимность. Шансов встретить кого-то второй раз практически нет. Сегодня все принимают ее за очередную подземную сумасшедшую, но никого из них она больше никогда не увидит. Всех поглотит огромный город. Для человека естественно делать ошибки и выставлять себя идиоткой. Пусть себе смеются. Никакого значения это не имеет.

— Простите, — раздался звучный голос откуда-то из высей над шелковым галстуком. У Миранды сразу сработала внутренняя сигнализация против подземных психов. Это же совершенно недопустимое поведение, люди в метро не разговаривают — элементарная вежливость, которая спасает их друг от друга. Тем более, если и существовал момент, когда ей абсолютно не хотелось ни с кем разговаривать, так именно сейчас.

— Я заметил, — продолжал назойливый голос, — что вы попали в щекотливую ситуацию. Не думаете ли вы, что я смог бы как-то вам помочь?

Миранда вывернула шею и запрокинула голову назад, потому что только так могла искоса посмотреть вверх. И вдруг почувствовала холодок в сердце, как если бы к нему просочилась влага с мокрой визитки в нагрудном кармане. Миранда улыбнулась. Она стояла, демонстрируя голый зад пяти десяткам незнакомых пассажиров Лондонского метрополитена, и вымученно улыбалась в ответ, потому что улыбался ей не кто иной, как Фердинанд Ксавьер, коммерция, «Чейст Манхэттэн банк».

Миранда широко растягивала губы и скрипела зубами от леденящего душу отчаяния. Что сейчас будет! Мне придется поднимать юбку и при этом показать ему мою задницу, следовательно, у меня столько же шансов сохранить лицо, выбраться из этого вагона, назначить с ним свидание, и — да-да! почему бы нет? — выйти за него замуж и жить долго и счастливо, сколько у Ясира Арафата шансов стать «Мисс Вселенной».

Миранда и представить себе не могла бы, что в этот самый момент где-то

в катакомбах истерзанной войною Палестины мистер Арафат примеряет самое убойное свое бикини.

Вертикаль страсти

Теория заговора

Это, по сути, главная проблема в «Пире» Платона — в конечном счете оказывается невозможным соединение двух противоположных начал, животного и божественного.

Любовь у Платона находится «посередине» между этими двумя началами. Казалось бы, вполне логично; но быть посередине между сексуальным и божественным — означает не быть нигде; не быть ни тем, ни другим. Такие взаимоотношения в лучшем случае могут существовать лишь как чисто платонические. Проблема здесь такова, что мы не хотим быть между тем и другим, мы хотим получить и то, и другое. Попытка соединить два противоположных начала порождает неизбывный, мучительный для нас конфликт. Может быть, именно поэтому Платон говорит о божественной любви так:

Нежны ее ступни, ведь шествует она Не по земле — по головам людей.

Аспект тирании любви мы рассмотрим позднее, но уже сейчас ясно — Платон признает, что любовь вступает нам в голову, она плющит нам мозги; позже, в более развитых теориях любви, она считается причиной безумия.

Тем не менее, «Пир» является важной вехой в истории любви, потому что, как будет показано, дуализм Платона послужил основой для окончательного определения и изобретения «любви», которую мы знаем, — слияния Эроса, Филоса и Мании, осуществленного спустя полторы тысячи лет.

Переходя к эпохе Римской империи, мы явственно видим, как в поэзии установилась мода возвышать физическое вожделение до духовного идеала.

Когда земля обманет земледельца, Похитят солнце кони тьмы, Вспять реки потекут к истокам, Засохнет рыба в море, ставшем сушей… Я и тогда другую не возжажду. Твоим пребуду в жизни я и в смерти. Проперций (50–15 гг. до н. э.)

Эта агитка выступает, как и многие элементы древнеримской культуры, низшим прообразом тех высот, на которые «любовь» якобы поднимает нас сегодня.

Но ведь даже без «Перцовой пробы» совершенно очевидно, что Проперций просто по определению пишет не «про любовь», а «про перец». Когда он говорит, что не хочет жить без любви, без своей возлюбленной, разве эти слова не продиктованы его эгоистичными генами? Сам носитель генов, Проперций, бесполезен и заслуживает смерти, если его гены не соединятся с генами намеченной ими жертвы.

Уже в этом периоде мы наблюдаем и официальное одобрение имперских властей по отношению к таким писаниям, в которых сексуальное вожделение выдается за высшее начало бытия. Овидий утверждал, что из Рима его изгнал лично император Август за поэму «Наука любви» — собрание эротических стихов о похоти, об изменах и предательстве ради удовлетворения полового влечения. Однако в чем было дело? Полагаю, мы видим здесь истоки позднейшей «официальной линии» в отношении любви. Попытки внушить нам желательный образ мыслей и навязать трактовку через «высокие чувства». Первые ласточки государственного контроля — не над мыслями, а над чувствами. Пусть солдат марширует в меру своего полного желудка, но сражается он в меру своего горячего сердца.

Несмотря на такие явные свидетельства, суть дела сильно затемнена из-за того, как мы воспринимаем любовную поэзию сегодня. Наши переводы, наше современное понимание определенных слов и выражений пришли к нам от многих поколений переводчиков, живших после события, которое я называю Сотворением любви. Ни один переводчик, приступая к работе, не свободен от влияния общества, в котором он живет и на язык которого переводит текст. А ведь уже сам этот язык, будучи средством выражения мыслей, развивается так, чтобы оптимально выражать именно господствующий образ мыслей.