Хищные птицы

Эрнандес Амадо

Дон Сегундо разъярился до крайности, и неизвестно, чем бы кончился этот разговор хозяина и управляющего, если бы в кабинет не вошла донья Хулия в сопровождении японского офицера, того самого, с которым дон Сегундо был изображен на фотографии. В один миг дон Сегундо преобразился до неузнаваемости: морщины на лбу расправились, злое выражение в глазах исчезло, а гневно сжатые губы сами собой сложились в приветливую улыбку. Он проворно вскочил, чтобы пожать руку вошедшему офицеру.

— А, полковник Мото, — радостно приветствовал он его. — Присаживайся, присаживайся. Как себя

чувствуешь? Что будешь пить? — И, не дожидаясь ответа, сказал жене:

— Хулия, распорядись-ка, чтобы нам принесли виски, содовую и лед.

Никто не заметил, как Пастор вышел из кабинета и направился в угол двора. Горькие мысли одолевали Пастора: он приехал издалека, привез рис и другие продукты, но никто не поинтересовался, голоден ли он, никто не удосужился предложить, хотя бы стакан воды. Однако эти мысли недолго занимали его, поскольку он привык к подобному обращению, сызмальства был приучен смиряться перед теми, кто сильней его.

Через несколько минут Пастор увидел, как разодетая Долли прошествовала в обнимку с полковником к его автомобилю.

Пастор подумал о своей дочери Пури. Он вспомнил, как когда-то, когда она была еще совсем маленькой, он втайне мечтал, чтобы его Пури была похожа на дочь Монтеро, чтобы она была такая же, как Долли, красивая и образованная. Но теперь, увидев, как японец обнимал Долли и как она прижималась к нему в машине, он почувствовал легкое головокружение и тошноту. Он возблагодарил счастливую звезду своей дочери, у которой не было иного спутника в жизни, кроме чистой совести. При одной мысли о том, что его Пури могла оказаться такой же, все сжалось у него внутри. Он, не раздумывая, удавил бы ее собственными руками, а заодно, наверное, рассчитался бы и с полковником. Но родители Долли, видно, одобряют ее поведение.

Тут Пастора снова позвали к дону Сегундо.

— Нас прервали, — сказал помещик. — Давай продолжим. Не хочешь ли ты сказать, что невозможно исправить положение в имении?

— Если мы не будем вести себя разумно и не оставим пока все, как есть, то можем потерять и последнее.

Дон Сегундо снова ощутил прилив злобы, но решил сдержаться и проявить гибкость.

— Хорошо, — сказал он, — раз такое дело, поступай, сообразуясь с обстановкой. Когда наступят лучшие времена, я сам займусь имением. Не вечно же будут бесчинствовать эти бандиты. Рано или поздно им придет конец. Все будет опять по-старому. Все будет по-старому. — Снова повторил он.

Дон Сегундо выдал Пастору небольшую сумму на расходы и наказал в следующий раз обязательно привезти четыре мешка риса.

Собираясь уходить, Пастор вспомнил, что позабыл спросить одну вещь.

— Дон Сегундо, — обратился он к помещику, — чуть было не забыл у вас спросить, где теперь Андой.

— Андой? — переспросил дон Сегундо, как будто впервые слышал это имя.

— Ну да, Андой, сын моей старшей сестры, — напомнил ему Пастор.

— А, это тот Андой, — наконец, как бы что-то смутно припоминая, приговорил дон Сегундо, — тот самый парень, который служил здесь? Негодяй, неблагодарный мальчишка. Сбежал неизвестно куда.

— Сбежал?! — удивился Пастор.

— Да, просто сбежал, и

все, — подтвердил дон Сегундо. — Ты ведь знаешь, что я делал для него все, что было в моих силах. И вот что получил вместо благодарности. Я относился к нему как к родному сыну, устроил его в колледж. Шутка ли сказать, он был уже на последнем курсе. И вдруг проявил такую неблагодарность.

— Куда же он мог деваться? — продолжал недоумевать Пастор. После смерти сестры Андой был единственный его близкий родственник.

— Не ищи его, — посоветовал помещик. — У меня есть сведения, что его арестовала японская контрразведка, потому что он вступил в какую-то подозрительную организацию. Если бы я, его приемный отец, не был доном Сегундо Монтеро, то его, наверное, пришлось бы уже давно оплакивать.

У Пастора от неожиданности глаза полезли на лоб, голос задрожал.

— Они что, могли убить его?

— Не знаю и знать не хочу, — разозлился дон Сегундо. — Он сам этого добивался. Это участь всех неблагодарных бандитов.

Пастор, тяжело ступая, вышел во двор, у него было такое чувство, будто к ногам ему привязали тяжелые гири. Он считал себя повинным в горькой судьбе племянника. После смерти сестры он обязан был взять на себя заботы о ее единственном сыне, хотя справедливости ради надо сказать, что близости между Андоем и Пастором никогда не было и даже разговаривали они весьма редко.

Особенно ранили душу Пастора слова дона Сегундо о неблагодарности Андоя. Внутренне он с этим никак не мог согласиться. Отец Андоя, всю жизнь прослуживший у Монтеро, и его мать — оба были образцом добропорядочности. Андой не мог оказаться неблагодарным. Пастор глубоко верил: «кто родился львом, тому лисой не бывать».

Глава восьмая

Предстоящее прощание с полковником японской императорской армии Мото вызвало у дона Сегундо Монтеро мрачные предчувствия.

Еще несколько дней тому назад полковник сказал ему, что из Токио пришел приказ о переводе его в другую часть, и он готовится к отъезду. От пышных проводов, предложенных Монтеро, японец категорически отказался. Чем меньше шума по поводу отъезда, тем лучше, потому что его новое назначение — военная тайна.

Поэтому в тот вечер в доме Монтеро не было других гостей, кроме полковника Мото и его адъютанта. Оба они были в новой, хорошо подогнанной форме.

Ради этого случая донья Хулия и Долли приготовили обильный ужин. Несмотря на огромные трудности с продовольствием, семья Монтеро не испытывала недостатка даже в деликатесах, ибо всегда хорошо платила поставщикам с черного рынка.

Помимо королевского ужина, полковнику Мото был приготовлен также особый подарок в знак искреннего к нему расположения.

Дону Сегундо было за что благодарить своего друга полковника. Когда Монтеро впервые столкнулся с ним в штабе японской армии под Манилой за несколько часов до вступления японцев в «Открытый город», тот обратился к нему с шутливым «дон». Весело поболтав с филиппинским помещиком, он без обиняков предложил ему сотрудничать с японской армией, отбросив в сторону всякие угрызения совести.