Хлопок одной ладонью. Том 2. Битва при Рагнаради [OCR]

Звягинцев Василий

Затевахин с его институтом — раз. Это — одно нарушение или каждый эпизод по отдельности посчитаем? Установка на нашей территории систем межпространственного перехода в целях, лично нам враждебных. Два? Вербовка чеченских наемников, а заодно и богатое финансирование тех, кто остается у нас и продолжает войну. Три? Организация сетевой структуры преступного мира и правоохранительных органов. Четыре? Растление несовершеннолетних, я имею в виду перевербовку сравнительно честных бывших российских солдат, зашибающих на хлеб насущный службой в Иностранном легионе, Миротворческих силах и просто на тучных нивах буржуазного Запада. Не пять ли это будет? Продолжим?

Остальные

с интересом наблюдали за экзекуцией. Хотя им было не впервой. Мастер-класс — всегда поучительное зрелище.

— И это я еще не дошел до мелких подробностей, а также и той, специально оговоренной сферы интересов, которые у нас присутствуют на сопредельной территории. То есть здесь! — Шульгин топнул ногой по мозаике пола. — Наших друзей тебе кто позволил ловить и подвергать бесчеловечным опытам? Судьбу Менгеле [64] забыл? — И тут же поправился: — Ах, да, это уже после тебя было. Но вины не смягчает. И там и там «вышка»… — Тут же, почти без паузы, резко сменил тон, громкость, интонацию: — Что тебе Татьяна плохого сделала? Зачем ей мозги набекрень вывернул? Какую программу всадил? Отвечай! Где схема матрицы, программирующее устройство? Сильвия, не пора тебе подключиться?

64

Немецкий врач, сотрудник СС, осужденный за преступные эксперименты над заключенными концлагерей и военнопленными.

Взгляд стал многообещающим, и движение руки в сторону Лихарева — тоже.

Однако — мимо пролетел Сашкин посыл.

Не успел он за короткое время постигнуть натуру Валентина. Наоборот, пока Шульгин разглагольствовал, тот успел привести свои чувства в порядок. Четырнадцать лет рядом со Сталиным — достаточно, чтобы не покупаться на интонации и даже прямые угрозы.

— Александр Иванович, поупражнялись — и достаточно. — Лихарев закинул ногу на ногу, откинулся в кресле, демонстрируя вернувшееся душевное спокойствие. — Согласен признать себя проигравшей, но при этом вполне суверенной стороной переговоров. Бросим эти приемчики. Я — это я, вы — вы! Признаю. Сядем за стол, как Александр с Наполеоном в Тильзите, прикинем, обсудим. Репарации, контрибуции или новый союзный договор… Как получится. Но — не в вашей тональности. Правда, леди Спенсер, мы этого не любим?

К Сильвии он обратился не в надежде на прямую поддержку и помощь, только чтобы вселить малейшую рознь между партнерами по коалиции. Противоестественной, на его взгляд. Да и не рознь, это дело будущего, а хоть щелочку, зазор обозначить.

И она вдруг, едва заметно, дернула крешком губ, понимающе, да словно и бывшая Седова по-особому на него взглянула.

Шульгин, наоборот, похоже, что растерялся: не достиг волевой нажим цели, как дальше быть?

— Мы ведь с вами в очередной виток феодализма вошли, Александр Иванович, — продолжил, набирая кураж, Лихарев, — Разве не помните? Так и условились. Ваш феод, мой феод. Вассал моего вассала — не мой вассал! Классика. Кое-где ошибся, с кем не бывает. Так и объяснимся с подобающих позиций. Хотите мой замок — берите! Земли за дальним логом — пусть будут ваши. Крепостных нет, жены нет, потому отдавать нечего. А наложница есть, одна-единственная, и с ней расстанусь, если такие дела пошли… Позвать? Очень красивая женщина, скажу я вам. И вдобавок — доктор философии. Да вы и сами знаете…

Ох, разболтался Валентин Валентинович, подвела его любовь к тому самому российскому

«красному словцу», ради которого моральные принципы утрачиваются, и правильно делал Шульгин, что глаза в сторону отводил да раскуриванием трофейной сигары занялся.

Вместо него Новиков, доселе молчавший, с видимым трудом отклеил спину от дверного косяка, походкой Юла Бриннера подошел к креслу Лихарева. Постоял немного, осматривая его оценивающим взглядом, как шашлычник пока еще живого барашка на базаре. Одного из многих.

— Феодализм, говоришь? Нормально. Не смею спорить. Ира, не затруднись, приведи наложницу из диких капиталистических стран. Тут сейчас ее господин еще раз вслух повторит, что в общем присутствии произнес, да еще и под запись. Потом, по тем же феодальным законам, мы ее вкруговую пустим, в качестве законной добычи. Не слыхал, мудак, про такие феодальные обычаи?

— Андрей! — возмущенно-испуганно вскрикнула Ирина.

Сильвия — продолжала по-своему улыбаться.

— Что — «Андрей»? Все нормально. Феодализм. Читали, восхищались. «Айвенго», к примеру. «Имя розы». «Песнь о Роланде». Культ Прекрасной Дамы? Очень возможно. Там же нормой считалось право первой ночи, пояса верности и «напильники надежды». Ко мне претензии? Господин Лихарев сам предложил.

Ирина отвернулась.

Опять обиделась, подумал Андрей. Хорошо Воронцову, Наталья на него никогда не обижается. Идеал женщины.

— Видишь, Валентин, — сокрушенно сказал Новиков, — не ту пенку и не с теми ты гнать начал. Женщин особо чувствительных расстроил. Не по политесу. Бог с тобой, Эвелин твою мы пока не тронем. Дамы наши неправильно поймут. Им спасибо скажешь. Если возможность появится, — тут же счел он нужным уточнить. — Самое же главное — это тебе упрек, Александр Иванович, — нельзя из нормального допроса коллоквиум устраивать. Зрители, сочувствующие, потерпевшие — не тот контингент. Для грамотного разговора нужно уютное, уединенное помещение.

Маяковский писал: «Нас двое — я, и на стене Ленин». В виде портрета, я понимаю. Потому что в другом случае… Я плохой поэт, но если попробовать? «Нас трое, Лихарев, я и дыба…» Звучит?

Что же, при всех своих интеллигентских комплексах Андрею случалось быть и таким. Жизнь заставляла. По крайней мере, подходящие слова и соответствующая им мимика выскакивали из него без заминки.

Чего, наверное, Ирина и опасалась. Если можешь так себя вести «на публику», не всерьез будто, где гарантии, что не прорвется в неожиданный момент то же самое, но уже по-настоящему?

Да и видела, единственный раз в жизни, как на углу Столешникова и Петровки он бил из пистолета наповал уличную шпану. И тоже без Достоевского надрыва.

Увидела, испугалась, до сих пор в ней тот давний испуг, видно, сидит. А от чего он ее спас — забыла, наверное. Такое часто забывается прекраснодушной интеллигенцией.

— Вы так это видите, Андрей Дмитриевич? — спросил Лихарев, вставая. — Ну, пойдемте. Покажите, на что способны… Правда, подходящего помещения у меня в доме не оборудовано. Нужды не было…

— За это не беспокойся. Дыба — иногда суровая реальность, иногда — некая метафора. Что лучше — выясним в процессе. Главное, ты сам ограничители снял… И либо расскажешь все, с подробностями, либо — не обессудь.

Сколько раз Новиков говорил сам себе и другим людям тоже, что нельзя вступать с опасным противником в пустые словопрения. А сам этим занялся.

Перед девушками ему захотелось порисоваться, собственные комплексы таким образом пригасишь, или просто устал, нюх потерял! Вообразил, что по чистой выиграли?