Хлопоты

В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…

Сегодня среди поджидающих заметно выделяется молодая франтиха с детской коляской. Пуховая розовая кофта, плиссированная юбка, лакированные туфли на толстом каблуке. Так парадно снаряжаться за какой-нибудь мелочью в магазин ни одна приезжая не станет — только своя, поселковая, бегавшая сюда растрепанной девчонкой. Теперь ей охота и себя во всем блеске показать, и сына в богатой коляске, но

показывать практически некому. Мужчины, присевшие на траве поодаль от магазина, не на то нацелились, чтобы заметить парадный выход молодой матери. А старухи, те давно приметили и кофту, и туфли, и младенца в коляске, но из вредности виду не подают. Ждут, чтобы она сама к ним подкатила со своей коляской.

Старух целая компания. Верховодит подругами бабка Парамонова, не забывающая, как была на фабрике видной общественницей. Когда-то меж подругами замечалась, наверное, разница в годах, теперь они сравнялись, зовут друг друга по-молодому: «Ну, девки, пошли!» Какая-нибудь из «девок», та, что живет на дальнем краю, выбралась в магазин еще спозаранку и плелась полегоньку от крыльца к крыльцу, собирала по пути подружек — одна спохватывалась, что надо бы соли пачку взять, у другой пшено кончилось… Со старухами увязались малолетние внуки, они держатся близ бабушкиных юбок и — кто кротостью, кто нытьем — примеряются развязать потертые старушечьи кошельки.

Ребята постарше набили пылью коробку из-под ботинок, подобранную за магазином, и развлекаются, бросаясь коробкой, как гранатой. Каждый взрыв обволакивает все окрест клубами пыли, но взрослые пока не возмущаются. У мужчин свой важный разговор, у старух свой. К молодой матери пристраивается составить компанию заполошная тетка в мокром фартуке, выскочившая из ближнего дома: мыло у нее кончилось в разгар стирки. Но, может, вовсе и не из-за мыла заспешила она сюда, бросив корыто с бельем. Может, из-за волнующего сообщения, которым ей пока не с кем поделиться, кроме молодой франтихи.

— Валентине Кротовой вчера благодарность объявляли. В классе на родительском собрании. Сама слышала. Володька-то Кротов с моим Мишкой учится. Учительница встала и говорит: «Позвольте от имени коллектива учителей и от вашего имени, от родительской общественности выразить сердечную благодарность Валентине Ивановне Кротовой за ее самоотверженную заботу о Володе, Саше и Леше. Все, говорит, вы, товарищи, знаете, — тут тетка возвела глаза, передразнивая прочувствованный голос учительницы, — все вы знаете, в каком тяжелом положении у нас оказались мальчики Кротовы, когда умерла их мать. А теперь школа за детей Кротовых спокойна…»

— Так и сказала? — живо интересуется молодая.

— Слово в слово! — Тетка клятвенно стучит в грудь кулаком, распаренным стиркой. — С места не сойти, если вру! — В ее горячности слышна тайная зависть к похвале и к сердечной благодарности учителей Валентине Кротовой. Нестерпимая пытка для матерей школьные родительские собрания, где одних детей перед всеми хвалят, а других перед всеми корят и бранят.

— Да уж… Заторопились благодарить! — обижается вдруг молодая, будто и ее младенца, пускающего пузыри, уже обделили школьной

похвалой.

— Учителя! Они видят! — острым клинышком встревает в разговор бабка Парамонова. Следом подхватываются и все старухи, как дружное пионерское звено. На своем рабочем веку они повидали достаточно критики-самокритики, набрались общественного опыта, и с ними нелегко сладить. Если стариков-пенсионеров за их настырность зовут в поселке народными мстителями, то о бабках, бывших ткачихах, и говорить нечего: орлицы.

— Учителя видят! И мы не слепые. Кого хочешь спроси — Володьку Кротова теперь не узнать. Весь в лишаях прежде ходил. А Лешка ихний? Чуть в смоле не потонул. Спасибо, добрые люди увидели — вытащили! Сашке третий год шел, а он говорить не научился. Посмотришь, бывало, на Степановых сыновей, и сердце болит… Пальтишки оборванные, из сапог пальцы торчат… А теперь на них погляди! Есть за что Валентину хвалить на собрании. Отмыла, одела, обула…

— «Отмыла, одела, обула»… — усмехнулась молодая. — А все ж не родная мать!

— Родная или не родная, — вцепилась в нее бабка Парамонова, — а по ребенку видно. Лежит вон твой родной! А ты не видишь, что он у тебя кряхтит, ужом изворачивается. Полные пеленки наложил, задница горит, а мать родная понятия не имеет…

Молодая ойкнула, заметалась над коляской, затрудняясь подступиться к делу не так уж и трудному, но неловкому при ее наряде и устройстве коляски — низкой и глубокой.

Тетка в мокром фартуке не торопится ей помочь. Бочком отодвигается в сторону.

— За своими надо смотреть! — берутся старухи и за нее. — Пораспустили детей-то…

Тут, очень подходяще к разговору, перед бабками бухается оземь картонная мальчишечья граната, обдает всех пылью с ног до головы.

— Да что вы делаете, бессовестные! — отплевываются старухи, топча коробку.

Мальчишки пересмеиваются. Бабка Парамонова цепким глазом выуживает из мальчишечьей компании ладного, крепкого парнишку в новых резиновых сапогах с подвернутыми для красоты голенищами.

— Ты, что ли, Кротов? Степана сын? Владимир? А?

— Ну, я! — неохотно отзывается парнишка.

— Пойди-ка сюда поближе… — Бабка манит его крючковатым пальцем. Тетка в фартуке подается вперед, чтобы не пропустить самого любопытного.

— Сапоги-то у тебя новые! — укоряет бабка Володьку Кротова. — И пиджак, вижу, на тебе хороший. Шевиотовый. Из отцовского перешили? Дорогой пиджак, а ты не бережешь… Мараешь… Кепку сними, почисти. Видишь — запылилась. Где брали-то кепку? В городе?

— Ну! — кивает Володька.

— С отцом ездили?

— Не.

— С Валентиной?

— Ну, — еле слышен Володькин ответ.

— И сапоги там брали?

— Не… Сапоги не там. — Володька примолк, и бабка раскрыла рот, чтобы дальше со значением расспросить, где же и с кем покупались такие замечательные сапоги, как вдруг одна из ее подружек спохватывается:

— Да ты чей?

— Кротов.

— Степана сын?

— Ну!

— А где ж братья твои — Сашка с Лешкой?..

— Где им быть! Дома… — Володька насупился, разгребает сор носком блестящего сапога.