Хлыст

Эткинд Александр Маркович

Так поздняя саморефлексия продолжает заглавную тему трилогии Восток и Запад, в рамках которой задумывался СГ. Мастерство Гоголя становится ее третьим томом, запоздалым, трансгрессивным, сугубо теоретическим завершением. В конце концов Белый, пытаясь доказать свою преемственность от Гоголя, делает нечто более интересное: вкладывает в чтение Страшной мести сюжет собственного СГ — и своей жизни, как он теперь ее понимал. Он читает эту готическую фантазию как историю интеллигента, который попытался вернуться к своему роду и племени, но не сумел этого сделать и за свое отщепенство подвергнулся справедливому наказанию. Это, считает он теперь, произошло с Дарьяльским; и это же происходит с ним самим, с Белым, после его возвращения в СССР.

ДОЧЕРНИЕ СЮЖЕТЫ

Почти одновременно с СГ писался и вышел в свет другой роман, близкий ему по сюжету и общей тематике: уже знакомый нам Антихрист

Валентина Свенцицкого. Оба текста сочетают в себе любовную историю, изображение тайной религиозной общины и пророчество о социальной и духовной катастрофе. В обоих текстах мы читаем о раздвоенности героя между двумя девушками, крестьянкой и интеллигенткой, и о его неспособности справиться с греховной страстью к крестьянке. Сексуальное влечение в обоих случаях получает классовую разработку в духе идеи «нисхождения». Сходство между героинями двух романов столь же полное, насколько различны их герои. В обоих романах одна из девушек связана с главой секты, с которым герой вступает в конкурентные отношения; у Свенцицкого это брат героини, у Белого — ее сожитель. Наконец, оба нарратива завершаются жертвой, которая символизирует ужас истории: у Свенцицкого гибнет невеста героя, у Белого — сам герой.

В одном случае, однако, мы встречаемся с исповедью, напоминающей разве что голос Человека из подполья Достоевского — напряженной и цинично откровенной, но стилистически сглаженной речью профессионала-философа; в другом случае рассказчик то более, то менее старательно имитирует гоголевский сказ. Отличны друг от друга и экологические среды, в которых разворачивается действие двух романов, — интеллектуальная богема столичного города в первом случае, пасторальная глушь во втором. Важнее всего различие исторического содержания, в которое оба автора воплотили свои структурно сходные нарративы: политическое движение христианских социалистов, людей профессиональной культуры — и крестьянская секта с архаическими ритуалами. В содержательном плане СГ более традиционен. Белый подытоживал разработку тем, десятилетиями обсуждавшихся народнической интеллигенцией; потому, вероятно, его роман произвел гораздо больший эффект. Антихрист фокусировался на темах, вполне новых для радикального движения, поставленных событиями 1905 года и потерявших актуальность после 1917-го; поэтому его роман так быстро оказался забыт. Во всяком случае, Антихрист писался независимо от СГ, и черты сходства между ними свидетельствуют о значении, какое имела их общая фабула для дискурса конца 1900-х. Соединение политического диссидентства с религиозным и человеческая жертва, добровольно принесенная этому союзу, казались ключом к многозначительной и зловещей эпохе.

Свою версию русского сектантства дал Пимен Карпов в романе Пламень, вышедшем в 1914 году. Играя модную роль выходца из хлыстов, Карпов пытался повторить путь Клюева, не обладая его талантом. В начале 1910-х годов он разными способами пытался обратить на себя внимание старших коллег и, в общем, преуспел. У Мережковских Карпов бывал, по свидетельству современника, «почти каждую субботу» за чайным столом [1600] . Толстой читал книгу Карпова Говор зорь и в письме к нему хвалил «за смелость мысли и ее выражения» [1601] . Блок посвятил Пламени рецензию: «суконный язык и… святая правда» [1602] .

1600

А. Д. Скалдин. О письмах А. А. Блока ко мне — Письма Александра Блока. Ленинград: Колос, 1925, 175.

1601

Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891–1910. Москва: ГИХЛ, 1960, 728.

1602

Блок. Собрание сочинений, 5, 484. Об их отношениях см.: Блок и П. И. Карпов. Вступительная статья, публикация и комментарии К. М. Азадовского — Александр Блок. Исследования и материалы. Ленинград: Наука, 1991, 234–291.

Подзаголовок романа — «Из жизни и веры хлеборобов» — подчеркивает его крестьянский и реалистический характер. Но мы имеем дело не с краеведением. В романе Карпова — кровосмешения, зверские убийства, групповые изнасилования, питье девичьей крови, черные сатанинские литургии, кощунственные акты на кресте. Все же чисто психологическое понимание этого извращенного текста было бы недостаточным. Роман Карпова — свидетельство далеко зашедшего культурного конфликта, в котором нижняя сторона кричит нечеловеческим голосом, пытаясь быть услышанной.

Действие, происходящее в монастыре Загорской пустыни, начинается с некоего Феофана. Бог мучает его, как Иова, но вывод Феофана противоположен: Феофан соревнуется с Богом в силе зла. «Али найдутся у Тебя козни, штоб выше моих были? Тягота, чтоб выше моей тяготы?» — восклицает богоборец [1603] .

Феофан убивает старуху-мать, насилует сестру и продает дочь развратнику. Сторонники Феофана называют себя «злыдотой», и во всем этом варварском нарративе чувствуется перекличка с изощренными идеями Эллиса о Мировом зле. Противостоят «злыдоте» сторонники «ясновзорого подвижника и пророка» по фамилии Крутогоров; это портрет Александра Добролюбова, нарисованный, вероятно, по слухам. Секту Крутогорова автор называет то «пламенниками», то хлыстами. Впрочем, злыдота, пламенники, местные мужики и даже «монахи-сатанаилы» отлично понимают друг друга. Общий их враг — местный помещик, а также города и живущие там люди, которые не хотят отдать крестьянам землю-мать. Общий предмет веры всех местных обитателей — Светлый град, который они собираются строить вместо существующих городов. «Жизнь — это звон звезд и цветов, голубая, огненная сказка… Но окаменевшие, озверелые кровожадные двуногие погасили ее. И на мертвой, проклятой Богом земле воздвигли каменные гробы — города» [1604] .

1603

П. Карпов. Пламень. Из жизни и веры хлеборобов. Санкт-Петербург: Союз, 1914, 23.

1604

Там же, 177.

Крестьянская жизнь изображена Карповым так: «Жили знаменские мужики ни шатко, ни валко. Больше плясали, чем работали. Уж такая у них была повадка — плясать. Да и то сказать, работать-то было нечего и не на чем». Все принадлежит помещику, кроме песен и радений. «Голубоватая мгла окутывала хороводы. — Мати-земле — Слава! Слава! Слава! — пели и кружились хороводы» [1605] . Народная теология тоже пересказана своеобразно. Люди, спрашивая у пещерного затворника: «Кем нам быть?» — получают «древний» ответ: «Богами». Но ответ неполон, и люди продолжают истовую богословскую дискуссию. Есть ли в мире зло и добро или, может, есть одна только жизнь? Верить ли в Бога или верить Богу? Оскопляться и быть бессмертными, или любить и умереть? Или выколоть себе глаза, чтобы лучше чувствовать красоту мира в акте любви, в котором, верит рассказчик, слепому нет равных? [1606]

1605

Там же, 67, 30.

1606

Там же, 163–165.

В голубом огне мужики […] тонких подхватывая упругих, пламенных дев и духинь, целовали их в груди, в уста кроваво. Носились огненным вихрем […] радостное что-то и жуткое запела громада. И, крепко и тесно сомкнувшись, огненным понеслась вокруг девушки колесом […] В плясе кидались на кормчих […] Падали уже на земь, визжа и крича безумнодиким криком […] Сокотал дух [1607] .

Так изображено здесь радение. Вместе с хлыстами-пламенниками тут и Козьма-скопец, «ненавистник плоти и смерти». Он принял «большую царскую печать», и его не берут ни нож, ни пуля. «Дык рази мы не сумеем смерть победить! […] Никто не будет вмирать», — обещает он. Он лечит травами, но на просьбу открыть их секрет предлагает принять «печать». Кастрацию он называет «смертью попрать смерть».

1607

Там же, 75, 91.

«Мир — красота», — говорит Крутогоров. Помещик отвечает: «Сильные ненавидят красоту. Потому что красота выше силы, это верно хлысты поняли, мать бы их» [1608] . Политические идеи Крутогорова тоже несложны: всем дать землю, и тогда все будут любить и петь, как он. Героев сажают в тюрьму, там они поднимают восстание, не дав повесить политзаключенных. Крутогоров бежит; его любимую девушку убивают; Козьма-скопец воскресает после того, как с него сняли кожу и вытянули жилы. В «вампире-городе» начинается революция; рабочие бастуют и уходят в деревню брать землю. «Злыдота» кончает самосожжением.

1608

Там же, 235.

Карпов рассказывает иначе, чем Белый и, тем более, чем Свенцицкий. Трудно сказать, что в его картинах итог живых слухов и легенд о жизни хлыстов; что — плод личной фантазии Карпова; а что — продукт чтения и, в частности, более чем вероятного чтения Захер-Мазоха. Все же его фантазия ближе к культурной традиции. Он фантазирует на те же вечные темы, на которые импровизировали до него многие поколения его неграмотных предшественников. При всех отличиях сочного письма Карпова от рационального текста Свенцицкого и от взвинченного стиля Белого, между тремя романами есть немало общего: соединение религиозного поиска с политическим протестом, воплощенное в секте и ее лидере; эротическая атмосфера, разряжающаяся смертью партнера или партнерши в конце романа; сатира на православную церковь. Последняя нарастает от иронически изображенного епископа у Свенцицкого через резкую насмешку над деревенским попом у Белого до кошмарной картины монастырского разврата у Карпова.