Хмара
Шрифт:
— Помните, товарищи, что вас везут в Германию ковать оружие против ваших же отцов и братьев, сражающихся на фронте…
Во рту у деда внезапно пересохло. Он зыркнул по сторонам: не видал ли кто, что он читает красную листовку? Нет, как будто. Да и некому глядеть: сосед тоже читает, дочка собрала вокруг себя подруг в тесный кружок — читают, и у ближайших подвод — читают… Все читают.
Подвыпившие парни, которые ссорились из-за пятнадцатикопеечной монеты, пробирались среди толпы уже на другой стороне площади, ничуть не качаясь и не привлекая внимания — будто бы внезапно протрезвели. Это были Петя Орлов
Их путь был путаный. Лежал он там, где толпа погуще. Гуляли по площади другие парни и девушки, тоже сцепившись под руки. Но что примечательного было у тех, пятерых, — это то, что девчата шли позади и ни на шаг не отставали от хлопцев; шли на расстоянии вытянутой руки, и как бы хлопцы ни петляли в толпе, куда бы ни сворачивали, девчата следовали за ними, словно привязанные.
Стороннему наблюдателю ни за что не понять, почему позади этих пятерых остаются на земле белые квадраты бумаги — листовки. Они не падали, не кружились в воздухе, а появлялись прямо на земле. Поднятые ветром от широченного морского клеша Андрея Тяжлова, листовки отпархивали в сторону, но чаще попадали под ноги девчатам. Однако те ничего не замечали, шли себе, да и только.
У хлопцев руки в карманах, девчата заняты семечками — руки на виду. Не ногами же они разбрасывают эти листочки?..
А дело происходило так. Пачка листовок находилась под рубашкой у Андрея Тяжлова, верхний конец пачки был прижат поясным ремнем. Покрой морских брюк позволял юноше, держа руки в боковых клапанах, словно в карманах, выдергивать листовки поштучно и спускать их в широкую, как труба, штанину. Он ставил ногу на землю, и края брюк целиком закрывали ботинок — листовка оказывалась внизу, он поднимал ногу — листовка выпархивала из-под ноги. Казалось, будто бы она, лежавшая на земле, нечаянно заметена штаниной. Последнюю часть этой операции — как из штанины Андрея выскакивала листовка — можно было бы заметить, глядя вслед прогуливающемуся морячку, но для того-то и следовали по пятам девчата, чтобы своими юбками прикрывать все это.
Свежие листки бумаги на земле не могли остаться незамеченными. Их подбирали, полагая, что кто-то потерял документ или письмо. Читали. Поняв, что это такое, опасливо оглядывались и отходили в сторонку, чтобы никто не видел, и дочитывали до конца. Потом отыскивали родных или друзей и тайком показывали листовку, шепча:
— Гляди-ка, что я нашел!
— Мам, тут пишут, что пожилых людей в Германию брать не будут. То полицаи так пугают.
— Девчата! Что я вам зараз покажу-у…
Легкую суматоху и нервозность в толпе заметили дежурные полицаи Семен Прикладышев и Сашко Попруга, но не придали этому значения.
— Забегали, як им перцем понатирали, — хихикнул Сашко.
— Перец, то божья снадоба, а как каленым железом немцы прижгут, так и по воздуху летать будут, — с той же циничностью отозвался Прикладышев и закричал Чурикову, сидевшему у регистрационного столика: — Эй! Чи долготы канцелярию будешь разводить?
Тот ответил, почесывая затылок:
— Тридцать шесть человек ще не регистрировалось. Час назад записался последний и нема бильше никого.
— Напрасно
— Ты так думаешь? — не совсем уверенно отозвался Карпо Чуриков, по совету внял.
Во дворе сельуправы с утра стояли три автомашины, которые были присланы за мобилизованными. Немцы-шоферы и сопровождавший их унтер-офицер нервничали. Раевский, чтобы умилостивить, повел их к себе на квартиру, угостил яичницей, сотовым медом, напоил самогоном да еще на дорогу дал две бутылки. После этого немцы сделались покладистыми и добродушными. Они поочередно хлопали Раевского по плечу и бормотали, что русский староста гут и немецкие солдаты гут и все будет гут, как только они прогонят большевиков за Урал.
Во время обмена любезностями вошел Карпо Чуриков и доложил обстановку.
Вслед за ним в комнате появился Гришка Башмак. Сухонький и невысокий, он осторожной поступью приблизился к столу и положил перед Раевским листок бумаги, на котором сверху крупно и четко написано: «Не поедем в Германию».
— Не я на площади найшов, — услужливо проговорил он.
Ярость охватила Раевского. Подогреваемая самогонными парами, она была безудержной.
— Я их!.. Туды их!.. — давился он спазмами. — Загнать мобилизованных во двор и не выпускать! Быстро!
Унтер-офицер слушал русские ругательства с одобрительным вниманием и тут же повторял их. После каждой удачно сказанной нецензурной фразы он прибавлял: «Бистро! Карашо!»
Результаты превзошли все ожидания. Карпо Чуриков, округлив глаза, пулей выскочил в дверь. Гришка Башмак пятился задом до тех пор, пока не зацепился за порог и чуть не вывалился в сенцы. Даже Раевский опешил.
Немцы были в восторге. Пьяно хохотали, кричали. Особенно ликовал унтер-офицер, который полагал, что наконец-то научился правильно произносить страшные русские ругательства, вселяющие в самих русских ужас и замешательство. В знак своего восхищения он дал в потолок очередь из автомата.
Тем временем Карпо Чуриков поднял в ружье полицаев и передал приказ Раевского. Полицаи, встревоженные автоматной стрельбой, бегом бросились за ворота, принялись хватать ближних девушек и тащить их во двор. Не разбирали, кто мобилизованный, а кто нет — тащили всех молодух подряд.
Взметнулись гневные и жалобные крики. Толпа отхлынула от ворот сельуправы, молодежь бросилась наутек.
В пятом часу вечера Фаддей Комаров, понукая лошаденку, вилял по проулкам и тупичкам алексеевского конца. Знаменки. Подвода, как и утром, была нагружена горой чемоданов, корзин и мешков. Однако, теперь дед Фаддей шагал один — позади не было ни полицаев, ни всхлипывающей процессии.
Бодро чмыхал Фаддей по пыли сапогами, покрикивал на лошаденку:
— Но, милая! Ноно!
Возле хат, у которых останавливался утром, дед придерживал лошаденку и кнутовищем стучал в окно:
— Хозяева! А, хозяева! Берите свои вешши!
На Красной улице деду повстречался Крушина.
— А где же люди?
— Разбеглись, — коротко доложил дед начальству.
— А ты на что?! Держать должон.
— Поди их сам подержи, — дерзко ответил дед. — А у меня ничего не получилось…