Хмель
Шрифт:
– Много ли солдат забили палками? – спросил старец. Лопарев числа назвать не мог. Должно, много.
– Праведный ты человек, кандальник, коль на царя-анчихриста топор поднял. На плаху бы царю-то, на плаху! – одобрительно гудел старец, пощипывая бороду. – А мы-то ни слухом ни духом не ведали про восстание!.. Помогите, мужики, человече и отведите к Мокеевой телеге. Живо мне! Не дам тебя в обиду, раб божий. Хоть и не нашей веры-правды, но на праведном деле мучение принял. Вот и привел тебя господь к становищу древних христиан. Не принимаем мы власть царя-анчихриста,
– Подь сюда, Ефимия.
Женщина подошла. Старец принял из ее рук берестяную посуду, спросил: кипячена ли вода?
– Нет, батюшка. Речная.
Старец вылил воду. Лопарев вскрикнул.
– Погоди, сын божий. Нельзя сырую пить-то, коль ты обгорел изнутри.
IV
Долгим показался колоднику путь до того места, где находилась телега.
И вдруг, сразу, промеж двух рябиновых прибрежных кустов увидел он спокойную синь речной воды. Рванулся, но мужики удержали.
Над степью, за рекой, вставало солнце в полкруга, и тени от берез отпечатались длинные, пронизанные багрянцем. И небо розовело, и степь, и птицы, перелетающие с дерева па дерево. Певучая звонкость как бы призывала к движению и радости. В поределой роще виднелся пригон для скота, оттуда шли женщины с подойниками, повязанные платками до самых бровей, украдкой взглядывая на небывалого человека в кандалах.
Отроки в длинных холщовых рубахах и без штанов шли следом за Лопаревым, покуда не оглянулся один из бородачей и не погрозил батогом.
Замычали коровы. За Ишимом кочевники в малахаях, рассевшись на берегу, курили трубки.
Лопарева подвели к телеге и усадили на сухое, шуршащее Сено под холщовым пологом.
Старец сам подал кружку с кипяченой водой, Лопарев выпил ее одним махом.
– Еще!
– Погоди ужо, раб божий. Который день без воды-то?
– Четвертые сутки. Кружил по степи, пять раз выходил на один и тот же курган.
– Ишь ты! Нутро перегорело, значит. Сушь, жарища. Не тебя ли анчихристовы слуги искали третьеводни? При шашках, конные. Наехали на наше становище. Допытывались: не прячется ли государев преступник. Разумей потому, как экую напасть обойти. И мы поможем. Как твое имя-прозвание от бога и родителя?
– Александр, Михайлов сын, Лопарев по фамилии.
– Из барского сословия?
– Из дворян. Мичманом служил, по суду разжалован и лишен всех званий…
Старец что-то припоминал, поглаживая бороду.
– Слыхивал Лопаревых. Когда еще парнем ходил, на барщине хрип гнул у помещика Лопарева в Орловской губернии. Не из Орловщины?
Лопарев будто испугался.
– Толкуй правду, человече! Когда я проживал на Орловщине, тебя на свете не было. Может, дед твой? При военном звании состоял.
Лопарев признался, что дед его, Василием Александровичем звали, действительно «при военном звании состоял»: служил полковником у Суворова. Умер в своем
– Имение-то Боровиковским прозывалось?
– Боровиковским.
– И деревня там – Боровикова?
– Боровикова… Старец покачал головой.
– С той деревни и я. Там, почитай, все из Боровиковых состоят. Слыхивал, может, от деда, как он выиграл в карты именье и три деревни в придачу? Семьсот душ на карту взял! Эх-хе-хе! Житие барское да дворянское. Родитель мой, Наум Мефодьев, тоже по прозванию Боровиков, старостой был, когда помещик проиграл крепостных твоему деду. Слово такое сказал – два помещика взъярились, яко звери лютые. Палками бит был нещадно за слово и тут же смерть принял. Несмышленышем был тогда, а помню, как кровью изошел батюшка мой.
– Помилуй, господи! – разом перекрестились бородачи.
– Господь милует, да зверь год от году лютеет, – проговорил старец. – Стал-быть, земляки мы с тобой, Александра, Михайлов сын. Ишь ты! Земля-то велика, да люди текучие.
Обращаясь к бородачам, наказал:
– Погрозите чадам своим, женам своим и всей общине, чтобы никто не подходил к телеге. Никто из вас не видывал кандальника и слыхом не слыхивал. Где Микула-то?
– Микула-а-а! – гаркнули в три глотки.
– … ку-ла, ку-ла-а, – отозвались кочевники с того берега.
Старец плюнул в их сторону:
– Ипеть зырятся, нехристи, собакины дети!.. Мы тут в осени. Травой запаслись для скота, в землю зарылись. Ходоков послали на Енисей-реку. Сказывают: места там как вроде наши, Поморские, лесные. Сын мой на Енисей-реку ушел со товарищами. Вот возвернутся к страде, должно, и мы поедем.
Подошел рыжебородый кряжистый богатырь с кузнечным инструментом в руках.
– Звал, отче? – поклонился старцу.
– Звал, Микула. Сподобил тебя господь разбить анчихристовы подковки да в реку Ишим закинуть и плюнуть им вослед трижды. Аминь!
– Нашей ли он веры, отче? – уставился Микула на кандальника.
– Сказывал на моленьях: кто подымет топор на царя-анчихриста и на поганое войско, тот нашей веры-правды.
– Благослови, отче струмент, – склонил богатырь голову.
Старец благословил.
Микула, встав на колени, осмотрел цепи, заклепки.
– Как навек закован.
Старец подал еще кружку воды Лопареву и наказал Ефимии, чтобы она сготовила взвар из курицы.
– Оно хоша и пост ноне, да человече подымать надо. А ты, Ларивон, заруби курицу.
– Неможно, батюшка… – попятился Ларивон, в сажень ростом. – Грех будет.
– Сымаю грех тот перед небом чистым. Молебствие будет – замолим. Ступай с богом. Руби!
Ларивон поплелся рубить курицу.
Покуда Микула орудовал напильником и зубилом, старец толковал про вольную волюшку, про справедливого «осударя Петра Федоровича», ни разу не обмолвившись, что под тем именем скрывался беглый донской казак Пугачев.
– Не одолели мы царское войско втапоры, – гудел старец. – Ну да срок не ушел. Полыхнет по земле пламя горючее, и тогда не спастись от погибели сатанинскому престолу и кабале, в какой мается народ на святой Руси. Грядет день, грядет!