Хочу ребенка!
Шрифт:
– Не трогайте меня, – шиплю я на нее.
Схватки утихают, Марк наклоняется и вытирает пот с моего лба.
– Ты сможешь это сделать, – говорит Марк.
Он сидит у кровати. Если у меня когда-то и было чувство собственного достоинства, теперь я могу забыть об этом, потому что Марк видит, как я тужусь и напрягаюсь, лицо у меня становится цвета вареного лобстера.
– Тужься, еще разок.
– ННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТТТТТТТТТ! ПОШЕЛ В ЗАД! – ору я и сильнее сжимаю его руку.
– Вив! – реву я. – Где Вив? Я больше не могу.
– Нет, можешь, – она вбегает в палату из коридора и подходит прямо
Отодвигает слипшиеся волосы со лба и поглаживает меня по голове. Я пытаюсь собраться с силами, но где их взять?
– Я с то бой, – говорит она.
– Я больше не могу, – смотрю на мою маму, и она раздваивается.
Я так устала, что у меня двоится в глазах, и я знаю, что больше не выдержу. Я передумала. Я хочу домой. Хочу, чтобы боль прошла. Мне не нужен этот ребенок.
Вдруг акушерка смотрит на эмбриональный монитор, и, может, мне только кажется, но глаза у нее слегка расширяются. Через мгновение в дверях появляется пожилая женщина – старшая акушерка. Она сразу же подходит к кровати и двигает наверх поясок, который натянут вокруг моего живота. Поясок, который фиксирует сердцебиение ребенка.
– Давай, Мэйв, детка, – добродушно произносит она, передвигая поясок вверх-вниз и внимательно глядя на монитор.
Я пытаюсь проследить за ее взглядом, но слишком измучена и падаю на подушки.
– Отлично, – говорит она, кладет руки на мои бедра и пытается мягко перевернуть меня. – Малышу не нравится эта поза, поэтому придется перевернуться на бок.
Я поворачиваюсь, как слон, и тут опять начинаются схватки.
– ННННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТТТТТ! – кричу я, краем сознания замечая, что комната, кажется, всего за несколько секунд наполнилась людьми.
Здесь акушерка, старшая акушерка, гинеколог, педиатр. Это совершенно сюрреалистично, будто вокруг моей кровати устроили вечеринку. Я слышу, как они шепотом кричат, что не могут нащупать сердцебиение ребенка; вижу панику в глазах Марка; но мне уже все равно. У меня между ног сидит гинеколог, и я наблюдаю за ним сквозь по дернутые туманом измученные глаза. Он деликатно натягивает пару латексных перчаток, и вид у него в точности такой, будто сейчас он отыграет большой концерт для фортепиано в Вигмор-Холле. Он улыбается.
– Придется сделать небольшую эпизиотомию, – говорит он. – Это ничуточки не больно, – мне уже все равно.
Я только хочу, чтобы это кончилось. Мне наплевать на скальпель и швы. Мне даже наплевать, если мои жуткие страхи окажутся реальностью и я сделаю что-то, что когда-то казалось мне ужасно унизительным, например нагажу ему на руку. Мне все равно. У меня не осталось ни капли достоинства, и то, что между моих обнаженных, широко расставленных ног сидит незнакомый мужчина, меня не заботит. Нет ничего хуже, чем боль от этих схваток.
Они накатывают снова, и я понимаю, что это конец. Это последний раз. Я больше не выдержу.
Вместо гинеколога у меня между ног теперь уселась старшая акушерка.
– Давай, Мэйв, вот так. Молодец. Тужься сильнее. Тужься. Еще раз. Ребенок выходит. Я вижу головку. Появилась головка.
– Тужься, Мэйв. Еще немного.
– Ты выдержишь, Мэйв, – доносится голос Марка, и я тужусь, тужусь изо всех сил, и кричу в агонии, зная, что я или рожу в эту же минуту, или умру.
– ННННННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ-ЕТТТТТ!
Сэм
21
Сэм
Экологически чистая морковь; экологически чистый картофель; экологически чистая брокколи; экологически чистый сыр; экологически чистый цыпленок. Крис уже начал задавать вопросы: почему это их ежемесячные расходы на еду увеличились втрое, хотя в семье появился всего-то один малюсенький ребенок пяти с половиной месяцев, который съедает не больше двух столовых ложек в день. Крис не понимает важности экологически чистых продуктов, не говоря уж о том, что он не подозревает об их дороговизне. Откровенно говоря, Сэм тоже не понимает, зачем она нужна, эта органическая пища, но раз уж все так делают, и у всех дети питаются только специально выращенными продуктами, Джордж тоже будет так питаться.
Правда, сама Сэм и ее друзья в детстве о такой пище и не слыхали, и ничего, выжили, но времена меняются. И хотя Сэм морщится, глядя на цену, она не готова взять на себя риск и кормить Джорджа «нормальной» едой, – вдруг произойдет что-нибудь ужасное?
Ведь она в Джордже души не чает. Он – зеница ее ока. Только ради него она и живет. Сначала она этого не чувствовала, не понимала этой связи между матерью и ребенком. Она никогда не знала, как вести себя с новорожденными, ей было неуютно в их присутствии, но она расслабилась, так как все ее подруги уверяли, что со своим ребенком все будет по-другому.
Они ошиблись.
В течение трех месяцев она воспринимала Джорджа не иначе как орущий и никогда не засыпающий комок с коликами и животе. Все время, когда он не спал, он орал. Все время, когда его не кормили, он орал. Он затыкался лишь, когда Сэм пристегивала его к груди в детском рюкзачке и отправлялась гулять по району.
По крайней мере, думала она, шагая по Хиту в направлении Кенвуда, я похудею от этих прогулок.
Но, к сожалению, она так и не похудела. Сэм казалось, что кормление грудью – идеальный способ вернуть фигуру. Подруги-доброжелательницы рассказывали, что всего шесть недель кормления грудью, и они с легкостью застегнули на себе джинсы, которые носили до беременности.
Те же самые подруги расхваливали кормление грудью, потому что можно есть, сколько пожелаешь, и при этом все равно худеть.
Сэм набросилась на еду с дикой несдержанностью. Оказалось, что она умирает с голоду, и с радостью жевала бы хоть целый день, а то и ночь. Она сонно спускалась по лестнице, в то время как Джордж с упоением сосал грудь, на автопилоте открывала дверцу холодильника, протягивала руку и брала первое попавшееся лакомство. Толстые ломти сыра. Горы салата из тунца. Особенно Сэм полюбились карамельные йогурты, обезжиренные на девяносто восемь процентов. Правда, она предпочитала игнорировать тот факт, что они содержат сто процентов чистого сахара, чтобы компенсировать отсутствие вкуса.