Хочу все знать 1970
Шрифт:
Так же как он не любит фотографироваться, точно так же не любит он, и когда его записывают «для истории». Опасно начать доказывать ему, что «каждое его слово должно быть сохранено для потомства». Он и от своих секретарей постоянно требует, чтобы выступления на всяческих заседаниях и совещаниях — в том числе и его собственные— записывались покороче: только самое существенное, суть, факты. «Это документы, а не беллетристика!»
Рид украдкой смотрит на часы. Прошло уже больше пятнадцати минут, как он здесь. Необыкновенная, недопустимая роскошь — разговаривать с Лениным столько времени о петроградском климате и о методах изучения русского
Но Ленин сам ведёт беседу, и кажется, что сейчас она и есть самая важная для него. И это не акт вежливости. Эта черта настолько органична, естественна в нём, что вводит иногда в заблуждение некоторых товарищей. Так было, например, ещё с одним земляком Джона Рида — художником Робертом Майнором.
Майнор не раз бывал у Ленина, имел с ним обстоятельные беседы и, восхищённый, воскликнул однажды:
— Товарищ Ленин, у вас, наверно, больше свободного времени, чем у кого бы то ни было?!
— Нет, товарищ Майнор, вы ошибаетесь! — голос Ленина звучал грустно. — Мне всегда его не хватает! Я всегда сожалею, что его приходится тратить ещё и на сон! Досадное несовершенство природы, но, увы, мы не можем полностью его игнорировать!..
Вошёл Горбунов, держа лист сероватой бумаги с неровными краями. Ленин скользнул по ней взглядом:
— Ага, наши приезжие наркомы изготовили новую смету? Давайте-ка её сюда! — он придвинул к себе лампу, взял остро отточенный карандаш. — Ну, опять запросили лишку… Замах поистине республиканский. — Он подумал секунду, что-то перечеркнул, что-то надписал поверх строчек и цифр. — Сделаем вот так… И прошу, проследите сами за всем ходом! Пусть не теряют ни одного лишнего дня, а сразу едут домой. Там у них дел выше головы… И передайте им от меня самые лучшие пожелания!
После ухода Горбунова Рид заторопился, открыл чемодан, вытащил из него пачку газет и с некоторой торжественностью подал их Ленину.
— Для такого случая перейдём к столу, — оживился Ленин, — только форточку предварительно закроем. Вот так… Придвигайтесь ближе…
Медленно, сосредоточенно разворачивал он похрустывающие листы…
Рид следил за ним не отрываясь, на лице его было выражение гордости, торжества: в эти газетные листы, выражаясь возвышенно, вложена и его душа. Теперь он, журналист Джон Рид, не только chronicler, по-русски говоря, летописец. Он ещё и практический работник революции, сотрудник БМРП.
Бюро Международной Революционной Пропаганды печатает брошюры, газеты, листовки на языках воюющих стран, помещает в них переводы речей Ленина, декреты Советской власти о мире и земле, воззвания, обращения, солдатские письма, военные и политические обзоры, и всё это уходит за рубеж.
Вот эти газеты, которые сейчас лежат перед Лениным, изданы на немецком языке. Дело ведётся крупно: тираж «Факела» — полмиллиона.
«Факел» сбрасывают с аэропланов, смельчаки пробираются с ним в расположение германских и австрийских войск через завалы, минные поля, проволочные заграждения. «Факел» уносят с собой тысячи военнопленных, оказавшихся в России и теперь отпущенных на свободу.
— Да, это будет посильнее снарядов, гранат, шрапнели, — Ленин встал из-за стола, быстро прошёлся — почти пробежал по кабинету. — Перетянем у них солдат! Братание — уже такой факт, что все эти Гинденбурги и Людендорфы ничего не сумеют поделать!
У Рида перехватывает дыхание. Вот так бывает, когда разговариваешь с Лениным. Как будто свыкся — хоть и не надолго — с этим обыкновенным кабинетом и его хозяином — обыкновенным человеком в обыкновенном пиджаке и галстуке. И вдруг мысль-вспышка: это же тот Ленин, который всё дальше и дальше сдвигает необозримо-огромные людские пласты, начавшие своё неодолимое движение.
А он стоит рядом и говорит, поблескивая глазами:
— Братание, штыки в землю! Да!.. Но нужно умело объяснять, чтобы они не бросали оружие. Понадобится… Они ещё сами будут решать вопрос о мире… Как решают его наши солдаты… Агитацию надо ставить шире. Не полмиллиона, а миллионы экземпляров! Бумагу и типографии найдём. Мы ещё не брались за это как следует.
Он достаёт из-под стопы книг, лежащих на письменном столе, несколько газет с названиями, набранными броским жирным шрифтом, и каким-то брезгливым движением суёт их под свет лампы.
— Не угодно ли? «Вечерние огни», «Петроградское эхо» и прочие… Мы разрешили им выходить на условиях ясных и определённых: не вставляйте нам палки в колёса, не распространяйте всяческие подлые и грязные слухи, не клевещите, не разводите панику! А вот вам махровый букет! Здесь вы всё найдёте — вплоть до приглашения германцев и вообще всех желающих занять Петроград и ликвидировать, как они изволят выражаться, «большевистское засилье»… Но мы тоже не дурачки. Мы вправе защищать революцию от этих рептилий! Как раз сегодня я разговаривал об этом с Володарским… Мы их прикроем, а типографии и бумагу отдадим для настоящего дела!.. Скажите, товарищ Рид, вам не ставят никаких… этих, как их? — он щёлкнул пальцами, стараясь припомнить ускользнувшие из памяти английские слова.
По смыслу фразы Рид понял, какие слова требуются, но Ленин предостерегающе поднял руку:
— Нет, нет, сейчас вспомню сам… вот, на языке вертится, — он потёр высоченный лоб и вдруг выкрикнул с каким-то мальчишеским восторгом: — Ага, есть! Вот, пожалуйста, на выбор! Obstacle! Impediment! Hindrance! Препятствие, помеха! Никто не смеет препятствовать в таком деле! А если возникнет что-либо, прошу прямо ко мне!
Зазвонил телефон. Рид встал, но Ленин показал рукою: сидите, сидите!
— Что? — спросил он в трубку. — Сожалеете, что в такой поздний час? Но ведь и вы же бодрствуете? Ни в каком случае! Безусловно обязаны подчиняться! Разъясните им популярно, что все учреждения — все до одного — отныне советские… Мы от них не требуем, чтобы они садились изучать Маркса. Пусть добросовестно исполняют свои обязанности, этого вполне достаточно…
Рид смотрел, как острый грифель бегает по бумаге, оставляя за собой бисеринки букв.
Ленин положил трубку, и Рид опять поднялся. Кажется, что тьма за окнами сгустилась ещё больше. Донёсся металлический скрежет броневика.
— Можно бы пройтись по набережной полчасика, — голос у Ленина звучит устало, — но что-то нездоровится Надежде Константиновне. Простудилась, промочила ноги…
Рид ощущает крепкое пожатие его руки…
В коридорной нише Рид подставил себе стул, подвинул тумбочку, извлёк из кармана пёстрый ситцевый кисет. Мимо волокли что-то тяжёлое, может быть, несгораемый шкаф или пулемёт, звякали котелки, звучали голоса — всё это не задевало сознания. И только почувствовав чьё-то прикосновение к плечу, Рид поднял голову.