Хоксмур
Шрифт:
Дайер. Видал я господина Аддисона[62] средь мужеложцев в Винегар–ярде — вот уж кто воистину муж разнообразнейших талантов.
Сэр Филип (по–прежнему шепотом). Впереди я не предвижу ничего, кроме бесконечных свар и разделов. А вот и господин Выжига, он нам еще новостей расскажет. Не откажите в любезности, сэр (обращаясь к тому), имеются ли какия сведения из Сити?
Выжига. Попадаются такие, что напуганы новостями из Силезии. Однако могу поведать вам, в чем тут секрет: биржевыя бумаги могут упасть, но мой совет — покупать.
Ванбрюгге и Сэр Филип (в один голос). Покупать?
Выжига.
Сэр Филип. И вправду, странныя вести.
Хор господ и слуг. Что за новости? Что за новости? (За сим поют.)
Сделки, растраты, купля, продажа,
Новости из России и Саксонии
Любезны тому, кто стоит на страже
Всяческого беззакония.
Сэр Филип с Выжигой покидают сцену, занятые беседою. Ванбрюгге с Дайером разговаривают особливо.
Дайер (внимательно выслушав песню). Разве не говорил я, что Поэзия нынче погрязла в болоте и находится в плачевном упадке? Теперь она сделалась предметом низким, ни дать ни взять музыка в Итальянской опере; песни, что мы в детстве пели, и те сладкозвучнее. Ибо лучшие авторы, подобно величайшим строителям, суть наиболее древние; век, что нынче наступил, холоден и, куда ни глянь, полон несовершенства.
Ванбрюгге. Нет, нет, сказкам и верованиям древнего мира уж недолго осталось: довольно они служили Поэту с Архитектором, нынче пора их оставить. Нам следует во всем, даже в песнях, подражать веку настоящему.
Дайер (в сторону). В глазах его и выраженьи лица заметна сильная перемена — очевидно, что сей предмет его живо занимает. (Ванбрюгге.) Ежели мы станем, как Вы изволите говорить, подражать веку настоящему, то уподобимся тем людям, что судят картину по одному только внешнему сходству, а следственно, более всего восхищаются образами знакомыми. Мы сделаемся подобны Грешемитам, коих занимает лишь то, что они либо знают, либо видят, либо осязают; так и Ваши сочинители пиес — приманивают публику, как тетеревов или диких уток, на громкий звон и масляный свет.
Ванбрюгге (в сторону). Настроен он серьезно, однакожь потешается надо мною. (Дайеру.) Отлично сказано, сэр, хитроумно выпутались. Стало быть, Вы желали бы стащить и старого Аристотеля, и Скалигера,[63] и всех их толкователей с верхней полки, и пускай тли порхают вокруг Вашего кафтана, лишь бы украсить Литтературу сценами, повествованиями, размышлениями, дидактикою, патетикою, монологами, фигурами, паузами и катастрофами?
Дайер (в сторону). Сдается мне, он жаждет отличиться своим красноречием с целью как можно более унизить мое. (Ванбрюгге.) Скажу лишь одно: то, что едва ли найдется хоть какое–нибудь Искусство либо умение, в каком мы не уступали бы Древним.
Ванбрюгге (плюет на пол). Однако границы ума покуда не изведаны, и в суждениях своих мы черезчур полагаемся на то, что было сделано, не зная того, что сделать возможно. Провозвестникам нового должно подняться до уровня свободы.
Дайер. А за тем пасть, ибо крылья их сделаны из простого воска. Стоит ли разуму тянуться к обыкновенной Природе? Мы живем за счет прошлого:
Ванбрюгге (в сторону). Что он там несет про время? (Дайеру.) Сказано недурно, однако век наш совсем молод. Никогда прежде мир не был столь подвижен и бодр, как нынче, что же до подражанья прошлому, то все это грозит погибелью сочинительству, равно как и Архитектуре. Невозможно учиться строить по указаниям какого–нибудь Витрувиуса или же правильно рисовать лица по надгробным изображеньям. То же и с сочинительством: настоящее удовольствие всегда проистекает из собственного нашего таланта. В нем наше подлинное богатство, его–то мы и вытягиваем из себя, уподобляючись шелковичному червю, который вытягивает нить из своего нутра. К слову, о нутре…
Они на минуту прерывают беседу, пока Ванбрюгге удаляется в отхожее место, Дайер же обращает внимание на собравшееся общество, чьи разговоры теперь возможно расслышать.
Повеса. Для чего женщины подобны лягушкам, милейший?
Его сопутник. Скажите же мне, для чего?
Повеса. Для того, что человеку в употребленье годится лишь нижняя их часть. Ха–ха–ха–ха!
Его сопутник. А вот я Вам другую расскажу. Простого деревенского жителя вызвали на судебное разбирательство в Норфольке свидетелем в тяжбе, касающейся до куска земли. Судья его спрашивает: как зовут в ваших краях тот ручей, что течет по южной стороне участка? Детина отвечает: в наших краях, Милорд, воду звать не надобно — сама приходит. Ха–ха–ха!
Дайер хмурится, за тем переводит взгляд на двух господ в другом углу; те, воспламененные выпивкою, бурно беседуют.
Первый господин. Вы своими ушами слыхали?
Второй господин. Отсохни рукав! Его это физия была, его — народ видал, в новостях прописали. Само–то дело выеденного яйца не стоит.
Первый г–н. Яйца, говорите? Ох, уж эти мне яйца — от них у меня сны тревожные бывают, а после меланхолия разыгрывается.
Второй г–н. А знаете, для чего Вы не любите яиц?
Первый г–н. Для чего же, милейший, я не люблю яиц?
Второй г–н. Для того, что отца Вашего ими частенько забрасывали!
Дайер (сам себе). В нутри ничего, кроме порчи, один лишь короб пустопорожний. Что ни увижу, что ни услышу, все вопиет о порче! (Поворачивается к возвратившемуся к столу Ванбрюгге.) О чем я говорил?
Ванбрюгге. Вы восхваляли Древних.
Дайер. Да, верно. Древние писали о страстях всеобъемлющих, одинаких для всех, Вам же подавай лишь то, что живо, ново, удивительно. Однакожь Древние понимали, что Природа есть темная комната, потому–то их пиесы останутся и тогда, когда наши Театры обратятся в прах, ибо в их Трагедиях отражен упадок, а люди нынче таковы же, какими были всегда. Мир по–прежнему не на шутку болен. Слыхали Вы во время последней Чумы…