Холера
Шрифт:
От наслаждения он потерял дар речи.
— Ммм… ммм? — спрашивал он у Севы. — Оооо… Пфф…
Потом Чибис мылся. Он стоял под настоящими тугими горячими струями и по желанию делал их прохладными, а потом снова теплыми! Он мылился, как безумный, он оброс пеной, как Афродита… Вдруг, он и сам не понял, в чем дело, откуда-то из живота вырвался приглушенный вопль. Анатолий Чибис достиг оргазма.
Пока Толик стирал трусы, Сева рассказал ему историю, похожую на народную легенду.
Отделение отремонтировали и полностью оборудовали год назад. Но стоит койко-день столько, что за весь год здесь лежал один аудитор
— Кто при бабках — они, видать, дрищут только от передоза или от страха, когда конкуренты вешают их за яйца. Евроремонт тут не канает.
— А ключи откуда?
— Дала… дал один человек.
— Сестрица?
— Какая сестрица?! — поперхнулся Сева.
— Милосердная. Не устояла перед твоей харизмой, а? Колись, Карлсон!
— Не важно. Кстати запомни, — Энгельс снял очки и заглянул своими заячьими глазами Чибису прямо в печень: — Скажешь кому — стреляю без предупреждения.
— Слушай, — вспомнил Чибис свой сон. — А у Безухого…
— Что? — Энгельс напрягся.
— Есть у него пистолет?
— Я-то почем знаю… — Сева нацепил очки и полез в душ. — Потри-ка спинку…
— Слышь, Севыч… А курево-то мы так и не достали!
Сева выключил душ и нагнулся к незаметному шкафчику под раковиной. Оттуда он достал полотенце, чистую маечку с признанием: «Prefer natural sex» и несколько пачек разных сигарет и папирос. Смешал в одной коробке «Беломор», «Мальборо», «Приму», для понту — одну бабскую с ментолом, «Дукат» и «L&M»: как бы с миру по нитке.
— Схрон мой. Снабжают добрые гномы… — Карлсон засмеялся и сунул грязную майку вместе с сигаретами в пакет. — Ну, вперед?
— Назад, — усмехнулся Чибис. — В будущее…
Выйдя из душа, два презабавнейших персонажа, один тощий и голый по пояс глист в мокрых трусах, другой — пончик в шортах и футболке с объявлением, что он предпочитает натуральный секс, нос к носу сталкиваются с пышной блондинкой в пижонском медицинском костюмчике — розовой курточке и брючках. На грудях невероятный бейдж «Королева Елизавета Георгиевна. Сестра-хозяйка».
— Вы кто? Вы что тут делаете? — взвизгивает королева.
Сева Энгельс удивленно поднимает глаза от августейшей груди к дрожащим от гнева щекам:
— Егоровна, ты ж сама нас еще на той неделе вызывала! Слесаря мы, у вас же тут засор, забыла?
— Почему забыла… Я все помню. Починили? (Какой, на фиг, засор, королева? Кто, кроме случайной мушки и бесплотных ангелов, мог засорить эти пещеры Аладдина?)
— Ну а як же! — Сева самодовольно чешет живот и зачем-то протягивает «Королеве» раскрытый пакет. — Проверять будешь?
— Дак вас не проверишь, оглоедов, вы, пожалуй, наворотите. Ага, так. Ну, боля-меня, боля-меня… Чего-то позабыла, звать тебя как?
— А Калашников, неужель не помнишь? — и негодяй Карлсон препохабным образом хозяйке подмигивает.
— А напарник?
— Стечкин я… — шепчет Чибис еле слышно, и Энгельс засопел так, что у него вспотели очки.
— А чего в таком виде?
— Да жара ж, Егоровна, спасу нет! Не знали, что встретим ваше величество, приоделись бы!
— Ишь, шпиндель!
Усмехнувшись, сестра-хозяйка окинула босоту таким взглядом, каким тезка, небось, инспектирует военно-морской флот, напевая про себя «Правь, Британия». Благосклонным.
С лестницы скатились, себя не помня. Ржали истерически,
— Нет, я сдохну, Стечкин… Слушай, а тебя не удивляет, с чего это я тебе такие тайны страшные открыл?
— Чего ж тут удивительного… Удивляюсь, как ты до сих пор молчал. Я бы уже лопнул.
— Так ты смотри не лопни. У меня дед — доктор исторических наук, академик. Меня с пеленок историей пичкали. Быдло должно знать свое место: шконку, парашу, пайку. Их нельзя никого до хорошей жизни допускать, поверь… Стечкин. — Энгельс ткнул Чибиса кулачком в так называемый живот. Поманил ладошкой, зашептал на ухо: — Запомни, Толик. Касторский не дурак. Может, не понимает этого, как я, но интуитивно чувствует: открыть сейчас двери — будет кровь, мясорубка, жуть с ружьем. Ты спрашивал насчет пистолета… Так вот: был у Петьки пистолет. Больше нету. Все. Меньше знаешь — крепче спишь. А ты сегодня, факт, не уснешь.
— Не факт.
— Что «не факт»?
— Да все это не факт. Ладно… Хорошо, скажи тогда… Чего ж ты меня… ну, это… допустил?
— Да очень просто. Я увидел сегодня, как ты эту шваль… презираешь. Понял?
Глава 6
Солист Эдик Кукушкин страдал больше других. Во-первых, он не курил. То есть был лишен единственного убогого удовольствия, которое еще осталось на долю заключенных, к тому же табачный дух не облагораживал для него феноменальный коктейль, а только усугублял общую беспросветную вонищу. Во-вторых, он влюбился. Влюбился сразу, с первого взгляда, безнадежно и унизительно. Если бы про его чувство в камере прознали, его бы замучили — буквально, физически, до смерти. Ибо объектом его сумасшедшей страсти стал Фома.
На воле Эдик не особенно скрывал свой порок. Время на дворе — «боля-меня», лесбиянки открыто тусуются на Тверском бульваре, геи представляют своих партнеров: мой муж, моя жена. Однополые браки пока еще не узаконили, доблестная РПЦ проклинает содомию, пожалуй, с еще большей яростью, чем всегда. Эдик частенько ловил на себе насмешливые взгляды, когда со своим кудрявым другом шел по улице или сидел в ресторане. Но никто ни разу не сказал ему: «пидор», а уж тем более «пидор гнойный».
«Эдик, дитя моего сердца, — говорил профессор «Гнесинки» Аристарх Ильич, сажая Эдика к себе на колени; бедра, согретые шерстяными кальсонами, были твердыми и теплыми, как деревянные перила в особняке школы, — ты нежный мальчик, у тебя сказочный тембр, тебе никак нельзя пропасть. Я боюсь за тебя. В этом мире такие, как мы, очень уязвимы. Ты должен держаться своей среды. Пока еще ты находишься под моей защитой, но я не вечен… («Вечен! — кричало все в Эдике, — я не отпущу вас, не дам вам умереть!») Да-с, друг мой, уже очень скоро я, так сказать, присоединюсь к большинству (и Эдик со страшной отчетливостью вдруг понял и даже увидел, как это происходит: как все бестелесные души, населяющие тот свет, все, кто когда-либо умирал на земле, бродят немыслимой, непомерной толпой и ежеминутно принимают в свою компанию все новых и новых)… Обещай, мой мальчик, если я не сумею довести тебя до окончания училища, обещай не бросать искусство, обещай не отклоняться от избранного пути, обещай жить среди своих! Обещай, что твой новый друг будет способен понять искусство и оценить тебя! Обещай не изменять мне с грубыми скотами! Обещай! Обещай, клянись!» — кричал старик и плакал, прижимая Эдика к костлявым бедрам и целуя его теплую белесую макушку…