Холодное лето 53-го (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Эй, ты, философ! — позвал Копалыч.
Но Лузги у сарая не было. Он лежал теперь в другом месте, на песке, недалеко от пристани и смотрел, как девочка Саша, дочь Лиды, укладывает собранные для засушки растения в проволочные гербарные сетки.
Саше было пятнадцать. Крупная, широкая в кости — в мать, она выглядела старше. Когда она задумывалась, то прикусывала губу и взгляд как бы уходил внутрь: ее некрасивое лицо освещалось, становилось тонким, неожиданно прелестным. Саша была здесь на каникулах, жила с матерью
— Что ж ты цветы за решетку сажаешь? — лениво пошутил Лузга.
— Пятиклашек по ним учить будут, — она покосилась на него. — Ты, что ли, в школе ботанику не учил?
— Не помню.
— Ну, и враки! Как это не помнишь?! Не старик.
— Не, не помню.
— На тебя просто зла не хватает! — всерьез рассердилась она.
Из дебаркадера вышла Лида с тазом рыбы, покосилась в сторону дочери. Стала чистить рыбу и все косилась. Наконец постучала ножом по тазу. Саша обернулась. Мать быстро заговорила пальцами и лицом — языком глухонемых. Саша выслушала, упрямо дернула плечом и отвернулась.
— Чего она? — без интереса спросил Лузга.
— Не твое дело! — сердито бросила девочка.
На реке вдалеке застучал мотор. Саша прислушалась,
— Манков?
— Он, — сказал Лузга.
Крупная моторка с разгона вползла на песок. Милиционер Манков несколько секунд сидел неподвижно, по профессиональной привычке внимательно и последовательно оглядывая берег и вырубку с избами.
На дебаркадере появился начальник пристани Фадеичев в застиранном кителе и форменной фуражке. Начальственно поднял руку на шутливо отданную Манковым честь.
— Привет товарищу капитану рейда! — сказал Манков.
Фадеич, так его все звали, кивнул и скрылся.
Манков встал, ступил на берег и небрежным рывком втащил тяжелую лодку на землю. Он был необычайно силен, хотя и не больно высок ростом.
На звук мотора Копалыч загодя вышел из сарая и направился к Лузге. Тот встал. Оба напряженно смотрели на милиционера.
Наконец Манков впервые посмотрел в их сторону, внимательно оглядел, помедлил и кивнул. Лузга тут же лег, а Копалыч поспешил назад, к сараю.
Все это время Саша чрезмерно внимательно занималась гербарием и как бы не видела процедуры проверки ссыльных. Чужое унижение раздражало ее.
К лодке Манкова подошли бригадир Яков, другой старик, маленький, и черноглазая старуха. Маленькому Манков привез двуручную пилу, Якову обещанное не привез, а черноглазая получила от него три стекла для керосиновой лампы.
Манков достал из лодки потертый саквояж, забросил за спину автомат ППШ, а затем взял связанные шпагатом три деревянные резные рамки и пошел к пристани.
Саша искоса посмотрела на Лузгу.
— Копалыча зовут так, потому что в тайге копается, А почему тебя Лузгой зовут?
— Так я и есть Лузга.
— Ну,
Лузга засмеялся, поднял камешек и кинул Саше на колени.
Она с нарочитой брезгливостью сбросила камешек.
Манков вошел в комнату Фадеича.
На реке Фадеич прослужил всю жизнь, бывал и капитаном буксира, а когда списали из плавсостава по здоровью, стали его понижать — главным образом из-за бестолковости и вздорности характера — и допонижали до этого дебаркадера. Дальше некуда. Жену он два года как схоронил, сыновья еще раньше разлетелись и жили где-то глухо, а больше у него никого не было. Вся жизнь и его и его близких была с ним — на стенах комнаты, точней, каюты. Он очень любил фотографироваться, а рамочки для фоток делал сам. Были на стенах и картинки из «Огонька» — тоже в рамах.
На столе стоял самовар трубой в форточку. Фадеич листал старый «Огонек». Манков протянул рамочки, Фадеич принял их с вожделением.
— Взял у фотографа, — сказал Манков. — Пошлешь ему пару балыков
— Фабричные! — Фадеич ласкал рамки пальцами. Манков достал из саквояжа газеты, бросил на кровать. Сел, устало откинулся к стене.
— Чем живет страна? — Фадеич покосился на газеты.
Манков угрюмо посмотрел на журнал. Там был портрет Берии.
— Позавчера кореша схоронил. Воевали вместе.
— Скончался от ран? — деловито спросил старик.
— Урки зарезали. В подъезде. С дежурства шел. Зарезали, раздели — форму сняли, наган… Это они так амнистию празднуют! Магазин грабанули, с пальбой, людей поранили… Ну, мы их!.. Но шесть человек ушли в тайгу, а у нас собак не хватает!
— Какую амнистию? — спросил Фадеич.
Манков поморщился, вырвал у него журнал.
— Дай сюда! Вот! — Он потряс портретом. — Маршал Берия, Лаврентий Палыч… Весной, после смерти товарища Сталина, всем уркам амнистию дали. Его дело. Я ничего понять не мог! Всех урок — на свободу! Органы с ног сбились, до сих пор кровью захлебываемся, мать твою!..
— Все было учтено, — легко сказал старик. — Значит так надо.
Манков пристально посмотрел на него.
— Я сегодня, только светать стало, заправлял лодку. Смотрю, Дмитрюк едет, начальник милиции, верхом, и на седле что-то такое везет… Туман был понизу, лошади не видно, только голова иногда показывается, а у Дмитрюка перед грудью портрет — вот такой! — Манков не совсем еще пришел в себя от утреннего впечатления. — Да не один — три! Бросил их на песок, слез и — ко мне. «Полей, — говорит, — бензином». Я говорю: «Это приказ?» — «Приказ, — говорит, — что же еще». И потом много еще ворчал, все матом… Ну, и спалили.