Холодный дом (главы I-XXX)
Шрифт:
Ада рассмеялась, обвила рукой мою шею, - я стояла перед камином и смотрела на огонь, - и сказала мне, что я спокойная, милая, добрая девушка и что она всем сердцем полюбила меня.
– Ты такая заботливая, Эстер, - говорила она, - и вместе с тем такая веселая; и ты с такой скромностью делаешь так много. В твоих руках даже этот дом превратился бы в уютное гнездышко.
Моя милая, простодушная девочка! Она и не подозревала, что этими словами хвалила себя, - ведь надо было быть очень доброй, чтобы так меня превозносить!
– Можно задать тебе один вопрос?
– спросила
– Пожалуйста - хоть пятьсот, - сказала Ада.
– Я хочу спросить тебя о твоем родственнике, мистере Джарндисе. Я ему многим обязана. Ты могла бы что-нибудь рассказать мне о нем?
Ада откинула назад свои золотистые волосы и, смеясь, посмотрела на меня так удивленно, что я тоже диву далась - до того поразили меня и ее красота и ее изумление.
– Эстер!
– воскликнула она.
– Да, дорогая?
– Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе про кузена Джарндиса?
– Да, милая, ведь я никогда его не видела.
– Я тоже никогда его не видела!
– сказала Ада.
Кто бы мог этому поверить!
Да, она в самом деле никогда его не видела. Но, как она ни была мала, когда мама ее скончалась, она помнит, что мама никогда не могла говорить без слез о мистере Джарндисе, о его благородстве и великодушии, о том, что на него можно положиться во всех случаях жизни; и Ада полагается на него. Несколько месяцев назад кузен Джарндис, по словам Ады, написал ей "простое, искреннее письмо", в котором предложил устроить ее жизнь так, как это теперь было решено, и выразил надежду, что "со временем это, возможно, залечит кое-какие раны, нанесенные роковой канцлерской тяжбой". Ада ответила письмом, в котором с благодарностью приняла это предложение. Ричард получил такое же письмо и написал такой же ответ. Вот ему удалось видеть мистера Джарндиса, но только раз, пять лет назад, в Винчестерской школе. Он рассказывал о нем Аде в ту минуту, когда я вошла и увидела, как они стоят у камина, опираясь на Экран, и добавил, что мистер Джарндис, "помнится, этакий грубовато-добродушный, краснощекий человек". Вот и все, что Ада могла мне сказать о нем.
Это заставило меня призадуматься, и когда Ада уже спала, я все еще сидела у камина и все думала да раздумывала, - какой он, этот Холодный дом, и почему вчерашнее утро кажется мне теперь таким далеким. Не помню, куда забрели мои мысли, когда стук в дверь вернул меня к действительности.
Я тихонько открыла дверь и увидела, что за нею стоит мисс Джеллиби, трясясь от холода и держа в одной руке сломанную свечу в сломанном подсвечнике, а в другой - рюмку для яиц.
– Спокойной ночи!
– хмуро проговорила она.
– Спокойной ночи!
– отозвалась я.
– Можно войти?
– неожиданно буркнула она, все так же хмуро.
– Конечно, - ответила я.
– Только не разбудите мисс Клейр.
Мисс Джеллиби отказалась присесть и, угрюмо насупившись, стояла у камина, макая черный от чернил средний палец в уксус, налитый в рюмку, и размазывая им чернильные пятна по лицу.
– Чтоб ей провалиться, этой Африке!
– внезапно воскликнула она.
Я хотела было что-то возразить.
–
– перебила она меня.
– Не спорьте, мисс Саммерсон. Я ее ненавижу, терпеть не могу! Противная!
Я сказала девушке, что она просто устала и мне ее жаль. Положила ей руку на голову и пощупала лоб, заметив, что сейчас он горячий, но завтра это пройдет. Она стояла все так же, надув губы и хмуро глядя на меня, но вдруг поставила рюмку и тихонько подошла к кровати, на которой лежала Ада.
– Какая хорошенькая!
– проговорила она, по-прежнему хмуря брови и все тем же сердитым тоном, Я улыбкой выразила согласие.
– Сирота. Ведь она сирота, правда?
– Да.
– Но, должно быть, умеет многое? Танцует, играет на рояле, поет? Наверное, говорит по-французски, знает географию, разбирается в глобусе, умеет вышивать, все умеет?
– Несомненно, - подтвердила я.
– А вот я не умею, - сказала девушка.
– Почти ничего не умею, только писать. Вечно пишу для мамы. И как только вам обеим не стыдно было явиться сюда сегодня и глазеть на меня, понимая, что я ни к чему другому не способна? Вот какие вы скверные. Но, конечно, считаете себя очень хорошими!
Я видела, что бедная девушка вот-вот расплачется, и снова села в кресло, молча и только глядя на нее так же благожелательно (хочется думать), как относилась к ней.
– Позорище, - проговорила она.
– И вы это сами знаете... Весь наш дом сплошное позорище. Дети - позорище. Я - позорище. Папа страдает, да и немудрено! Приссилла пьет - вечно пьяная! И если вы скажете, что не почувствовали сегодня, как от нее пахнет, то это будет наглая ложь и очень стыдно с вашей стороны. Обед подавали ужасно, не лучше, чем в харчевне, и вы это заметили!
– Ничего я не заметила, дорогая, - возразила я.
– Заметили, - отрезала она.
– Не говорите, что не заметили. Заметили!
– Но, милая, - начала я, - если вы не даете мне говорить...
– Да ведь вы сейчас говорите. Сами знаете, что говорите. Не выдумывайте, мисс Саммерсон.
– Милая моя, - снова начала я, - пока вы меня не выслушаете...
– Не хочу я вас слушать.
– Нет, хотите, - сказала я, - а если бы не хотели, это было бы совсем уж неразумно. Я ничего не заметила, потому что за обедом служанка ко мне не подходила, но я вам верю и мне грустно это слышать.
– Нечего ставить это себе в заслугу, - промолвила она.
– Я и не ставлю, дорогая, - сказала я.
– Это было бы очень глупо.
Не отходя от кровати, она вдруг наклонилась и поцеловала Аду (однако все с тем же недовольным выражением лица). Потом тихонько отошла и стала у моего кресла. Волнуясь, она тяжело дышала, и мне было очень жаль ее, но я решила больше ничего не говорить.
– Лучше бы мне умереть!
– вырвалось у нее вдруг.
– Лучше бы всем нам умереть! Это было бы самое лучшее для всех нас.
Мгновение спустя она упала передо мной на колени и, уткнувшись лицом в мое платье, зарыдала, горячо прося у меня прощенья. Я успокаивала ее, старалась поднять, но она, вся в слезах, твердила, что ни за что не встанет, нет, нет!