Холодный дом (главы XXXI-LXVII)
Шрифт:
Мадемуазель Ортанз теперь стоит скрестив руки и последнее замечание бросает ему через плечо.
– Засим, имеете вы сказать мне еще что-нибудь, мадемуазель?
– Я с тех пор без места. Найдите мне хорошее место. Устройте меня в богатом доме! Если не можете или не желаете, тогда наймите меня травить ее, преследовать, позорить, бесчестить. Я буду помогать вам усердно и очень охотно. Ведь сами-то вы делаете все это. Мне ли не знать!
– Должно быть, вы слишком много знаете, - замечает мистер Талкингхорн.
– А разве нет? Неужели я так глупа и, как младенец, поверю, что приходила сюда в этом платье показаться мальчишке только для того, чтобы разрешить какой-то
Эту тираду, до слова "пари" включительно, мадемуазель произносила иронически вежливо и мягко; затем внезапно перескочила на самый ожесточенный и вызывающий тон, а ее черные глаза закрылись и снова широко раскрылись чуть ли не в одно и то же мгновение.
– Ну-с, теперь посмотрим, - говорит мистер Талкингхорн, похлопывая себя ключом по подбородку и невозмутимо глядя на нее, - посмотрим, как обстоит дело.
– Ах, вот что? Ну, посмотрим, - соглашается мадемуазель, гневно и неистово кивая ему в ответ.
– Вы приходите сюда, чтобы обратиться ко мне с удивительно скромной просьбой, которую сейчас изложили, и, если я вам откажу, вы придете снова.
– Да, снова!
– подтверждает мадемуазель, кивая все так же неистово и гневно.
– Снова!.. И снова! И много раз снова! Словом, без конца!
– И придете не только сюда, но, быть может, и к мистеру Снегсби? А если визит к нему тоже не будет иметь успеха, вы придете сюда опять?
– И опять!
– повторяет мадемуазель, как одержимая.
– И опять. И опять. И много раз опять. Словом, без конца!
– Так. А теперь, мадемуазель Ортанз, позвольте мне посоветовать вам взять свечу и подобрать ваши деньги. Вы, вероятно, найдете их за перегородкой клерка, вон там в углу.
Она отвечает лишь коротким смехом, глядя на юриста через плечо, и стоит как вкопанная, скрестив руки.
– Не желаете, а?
– Нет, не желаю!
– Тем беднее будете вы, и тем богаче я! Смотрите, милейшая, вот ключ от моего винного погреба. Это большой ключ, но ключи от тюремных камер еще больше. В Лондоне имеются исправительные заведения (где женщин заставляют вращать ногами ступальные колеса), и ворота у этих заведений очень крепкие и тяжелые, а ключи под стать воротам. Боюсь, что даже особе с вашим характером и энергией будет очень неприятно, если один из этих ключей повернется и надолго запрет за ней дверь. Как вы думаете?
– Я думаю, - отвечает мадемуазель, не пошевельнувшись, но произнося слова отчетливо и ласковым голосом, - что вы подлый негодяй.
– Возможно, - соглашается мистер Талкингхорн, невозмутимо сморкаясь. Но я не спрашиваю, что вы думаете обо мне, я спрашиваю, что вы думаете о тюрьме.
– Ничего. Какое мне до нее дело?
– А вот какое, милейшая, - объясняет юрист, как ни в чем не бывало пряча платок и поправляя жабо, - тут у нас законы так деспотично-строги, что ограждают любого из наших добрых английских подданных от нежелательных ему посещений, хотя бы и дамских. И по его жалобе на беспокойство такого рода закон хватает беспокойную даму и сажает ее в тюрьму, подвергая суровому режиму. Повертывает за ней ключ, милейшая.
И он наглядно показывает при помощи ключа от погреба, как это происходит.
– Неужели правда?
– отзывается мадемуазель Ортанз все так же ласково. Смехота какая! Но, черт возьми!.. какое мне все-таки до этого дело?
– А вы, красотка моя, попробуйте нанести еще один визит мне или мистеру Снегсби, - говорит мистер Талкингхорн, - вот тогда и узнаете - какое.
– Может быть, вы тогда меня в тюрьму упрячете?
– Может быть.
Мадемуазель говорит все это таким шаловливым и милым тоном, что странно
– Одним словом, милейшая, - продолжает мистер Талкингхорн, - мне не хочется быть неучтивым, но если вы когда-нибудь снова явитесь без приглашения сюда - или туда, - я передам вас в руки полиции. Полисмены очень галантны, но они самым позорящим образом тащат беспокойных людей по улицам... прикрутив их ремнями к доске, душечка.
– Вот увидим, - шипит мадемуазель, протянув руку вперед, - погляжу я, посмеете вы или нет!
– А если, - продолжает юрист, не обращая внимания на ее слова, - если я устрою вас на это хорошее место, иначе говоря, посажу под замок, в тюрьму, пройдет немало времени, прежде чем вы снова очутитесь на свободе.
– Вот увидим!
– повторяет мадемуазель все тем же шипящим шепотом.
– Ну-с, - продолжает юрист, по-прежнему не обращая внимания на ее слова, - а теперь убирайтесь вон. И подумайте дважды, прежде чем прийти сюда вновь.
– Сами подумайте!
– бросает она.
– Дважды, двести раз подумайте!
– Ваша хозяйка уволила вас как несносную и непокладистую женщину, говорит мистер Талкингхорн, провожая ее до лестницы.
– Теперь начните новую жизнь, а мои слова примите как предостережение. Ибо все, что я говорю, я говорю не на ветер; и если я кому-нибудь угрожаю, то выполняю свою угрозу, любезнейшая.
Она спускается по лестнице, не отвечая и не оглядываясь. После ее ухода он тоже спускается в погреб, а достав покрытую паутиной бутылку, приходит обратно и не спеша смакует ее содержимое, по временам откидывая голову на спинку кресла и бросая взгляд на назойливого римлянина, который указует перстом с потолка.
ГЛАВА XLIII
Повесть Эстер
Теперь уже не имеет значения, как много я думала о своей матери живой, но попросившей меня считать ее умершей. Сознавая, какая ей грозит опасность, я не решалась видеться с ней или даже писать ей из боязни навлечь на нее беду. Самое мое существование оказалось непредвиденной опасностью на жизненном пути моей матери, и, зная это, я не всегда могла преодолеть ужас, охвативший меня, когда я впервые узнала тайну. Я не осмеливалась произнести имя своей матери. Мне казалось, что я не должна даже слышать его. Если в моем присутствии разговор заходил о Дедлоках, что, естественно, случалось время от времени, я старалась не слушать и начинала считать в уме или читать про себя стихи, которые знала на память, или же просто выходила из комнаты. Помнится, я нередко делала это и тогда, когда нечего было опасаться, что заговорят о ней, - так я боялась услышать что-нибудь такое, что могло бы выдать ее - выдать по моей вине.
Теперь уже не имеет значения, как часто я вспоминала о голосе моей матери, спрашивая себя, услышу ли я его снова, - чего страстно желала, - и раздумывая о том, как странно и грустно, что я услышала его так поздно. Теперь уже не имеет значения, что я искала имя моей матери в газетах; ходила взад и вперед мимо ее лондонского дома, который казался мне каким-то милым и родным, но боялась даже взглянуть на него; что однажды я пошла в театр, когда моя мать была там, и она видела меня, но мы сидели среди огромной, разношерстной толпы, разделенные глубочайшей пропастью, и самая мысль о том, что мы друг с другом связаны и у нас есть общая тайна, казалась каким-то сном. Все это давным-давно пережито и кончено. Удел мой оказался таким счастливым, что если я перестану рассказывать о доброте и великодушии других, то смогу рассказать о себе лишь очень немного. Это немногое можно пропустить и продолжать дальше.