Холодный дом

Диккенс Чарльз

Ада слишком горячо любила его, чтобы усомниться в нем, что бы он ни говорил и ни делал, а опекун, тот, правда, частенько жаловался на восточный ветер и больше прежнего сидел за книгами в Брюзжальне, но ровно ничего не говорил о Ричарде. И вот как-то раз, собираясь в Лондон, чтобы повидаться с Кедди Джеллиби по ее приглашению, я заранее попросила Ричарда встретить меня в этот день у конечной почтовой станции, – мне хотелось немного поговорить с ним. Приехав, я сразу увидела его, он взял меня под руку, и мы пошли пешком.

– Ну, как, Ричард, – начала я, как только мне удалось настроиться на серьезный лад, – чувствуете вы теперь, что окончательно решили, в чем ваше призвание?

– Ну да,

дорогая, – ответил Ричард, – в общем, все у меня обстоит благополучно.

– Значит, решили? – спросила я.

– То есть что именно решил? – осведомился Ричард с веселым смехом.

– Окончательно решили сделаться юристом?

– Ну да, – ответил Ричард, – в общем, со мной все обстоит благополучно.

– Вы уже говорили это, милый Ричард.

– Но вы считаете, что это не ответ. Что ж! Пожалуй, вы правы. Решил? Вы спрашиваете, чувствую ли я, что окончательно решил, в чем мое призвание?

– Да.

– Нет, я, пожалуй, не могу сказать, что уже решил, в чем мое призвание, – сказал Ричард, делая сильное ударение на слове «уже», как будто в нем-то и заключалась вся трудность, – потому что этого нельзя решить, пока дело все еще не решено. Под «делом» я подразумеваю… запретную тему.

– А вы думаете, оно когда-нибудь будет решено?

– Ничуть в этом не сомневаюсь, – ответил Ричард.

Некоторое время мы шли молча, но вдруг Ричард заговорил со мной самым искренним, самым проникновенным тоном:

– Милая Эстер, я понимаю вас, и, клянусь небом, я хотел бы сделаться более постоянным человеком. Не только постоянным по отношению к Аде, – ее-то я люблю нежно, все больше и больше, – но постоянным по отношению к самому себе. (Мне почему-то трудно выразить это яснее, но вы поймете.) Будь я более постоянным человеком, я окончательно остался бы либо у Беджера, либо у Кенджа и Карбоя и теперь уже начал бы учиться упорно и систематически, и не залез бы в долги, и…

– А у вас есть долги, Ричард?

– Да, – ответил Ричард, – я немного задолжал, дорогая. А еще, пожалуй, слишком пристрастился к бильярду и все такое. Ну, теперь преступление раскрыто; вы презираете меня, Эстер, да?

– Вы знаете, что нет, – сказала я.

– Вы ко мне снисходительней, чем я сам, – продолжал он. – Милая Эстер, это мое большое несчастье, что я ничего не умею решать; но как могу я что-то решить? Когда живешь в недостроенном доме, нельзя решать окончательно, как в нем лучше устроиться; когда ты обречен оставлять все свои начинания незавершенными, очень трудно браться за дело с усердием – в том-то все и горе; вот как мне не повезло. Я родился под знаком нашей неоконченной тяжбы, в которой то и дело что-нибудь случается или меняется, и она развила во мне нерешительность раньше, чем я вполне понял, чем отличается судебный процесс, скажем, от процесса переодевания; и это из-за нее я становился все более и более нерешительным, и сам я ничего с этим поделать не могу, хоть и сознаю по временам, что недостоин любить свою доверчивую кузину Аду.

Мы шли по безлюдной улице, и Ричард, не удержавшись от слез, прикрыл рукой глаза.

– Ричард, не надо так расстраиваться! – проговорила я. – Натура у вас благородная, а любовь Ады с каждым днем делает вас все лучше и достойнее.

– Я знаю, милая, знаю, – отозвался он, сжимая мою руку. – Не обращайте внимания на то, что я сейчас немного разволновался, ведь я долго думал обо всем этом и не раз собирался поговорить с вами, но то случая не представлялось, то мужества у меня не хватало. Знаю, как должны бы влиять на меня мысли об Аде; но и они теперь больше не действуют. Слишком я нерешителен. Я люблю ее всей душой и все-таки каждый день и каждый час причиняю

ей вред тем, что врежу самому себе. Но это не может продолжаться вечно. В конце концов дело будет слушаться в последний раз, и решение вынесут в нашу пользу, а тогда вы с Адой увидите, каким я могу быть!

Минуту назад, когда я услышала его всхлипыванья, когда увидела, как слезы потекли у него между пальцев, у меня сжалось сердце; но гораздо больше огорчило меня то самообольщение, с каким он возбужденно произнес последние слова.

– Я досконально изучил все документы, Эстер… я несколько месяцев рылся в них, – продолжал он, мгновенно развеселившись, – и, можете на меня положиться, мы восторжествуем. А что касается многолетних проволочек, так чего-чего, а уж этого, видит небо, хватало; зато тем более вероятно, что теперь мы быстро закончим тяжбу… она уже внесена в список дел, назначенных к слушанию. Все наконец-то окончится благополучно, и тогда вы увидите!

Вспомнив о том, как он только что поставил Кенджа и Карбоя на одну доску с мистером Беджером, я спросила, когда он думает вступить в Линкольнс-Инн для продолжения своего образования.

– Опять! Да я об этом и не думаю, Эстер, – ответил он с видимым усилием. – Хватит с меня. Я работал, как каторжник, над делом Джарндисов, утолил свою жажду знаний в области юридических наук и убедился, что они мне не по душе. К тому же я чувствую, как становлюсь все более и более нерешительным потому только, что вечно торчу на поле боя. Итак, – продолжал Ричард, снова приободрившись, – о чем же я подумываю теперь?

– Понятия не имею, – ответила я.

– Не смотрите на меня такими серьезными глазами, – сказал Ричард, – ведь то, о чем я думаю теперь, для меня лучше всего, дорогая Эстер, – я в этом уверен. Профессия на всю жизнь мне не нужна. Тяжба кончится, и я буду обеспеченным человеком. Но тут совсем другое дело. Эта будущая моя профессия по самой своей природе довольно изменчива и потому прекрасно подходит к моему теперешнему переходному периоду, могу даже сказать – подходит как нельзя лучше. Так вот, о чем же я теперь, естественно, подумываю?

Я посмотрела на него и покачала головой.

– О чем же, как не об армии? – проговорил Ричард тоном глубочайшего убеждения.

– Вы хотите служить в армии? – переспросила я.

– Конечно, в армии. Все, что нужно сделать – это получить патент [121] , и вот я уже военный – пожалуйста! – сказал Ричард.

И тут он принялся доказывать мне при помощи сложных подсчетов, занесенных в его записную книжку, что если он, не будучи в армии, за полгода задолжал, скажем, двести фунтов, а служа в армии, полгода не будет делать долгов, – что он решил твердо и бесповоротно, – то это даст ему четыреста фунтов в год экономии, а за пять лет две тысячи фунтов – сумму не малую. Затем он так чистосердечно, так искренне начал говорить о том, какую жертву приносит, временно расставаясь с Адой, как жаждет он любовью вознаградить ее за любовь и дать ей счастье (а он действительно этого жаждал всегда, что мне было хорошо известно), как стремится побороть свои недостатки и развить в себе настоящую решимость; а я слушала, и сердце мое горестно сжималось. И я думала: чем все это кончится, чем все это может кончиться, если и мужество его и стойкость были так рано и так неисцелимо подорваны роковым недугом, который губит всех, кто им заражен?

121

…получить патент… – Офицерские свидетельства, как во многих европейских странах, в Англии покупались и продавались.