Холодный туман
Шрифт:
Валентина умолкла и посмотрела на мужа. Константин Константинович медленно проговорил:
— Да… Трагедия… Эту женщину нетрудно понять.
— Не трудно? — спросила Валентина, и Константина Константиновича удивило, каким голосом она произнесла эти слова. — Ты говоришь — нетрудно?
Они сидели на противоположных сторонах, но теперь она встала, придвинула свой стул вплотную к стулу Константина Константиновича и села так, что ее лицо оказалось на уровне его лица. Она смотрела в его глаза, смотрела долго и неотрывно, и в ее взгляде было столько нежности, какой-то глубокой веры в силу своей любви, что Константин Константинович невольно склонился к ней и поцеловал ее глаза. А она сказала:
— Так вот слушай… Если
— Да. Спасибо тебе…
Она продолжала смотреть на него, но, странно, взгляд ее все отдалялся, отдалялся и сама она точно обволакивалась туманом, исчезала в этом тумане, Константину Константиновичу хотелось крикнуть, чтобы она никуда не уходила, не оставляла его одного, но в это мгновение он почувствовал почти непереносимую головную боль, что-то тяжело давило на виски, будто там, в черепной коробке, вдруг начала разрастаться раковая опухоль. Он попытался изменить положение головы, однако боль еще острее, чем прежняя, пронизала шею, ему на миг даже показалось, будто кто-то невидимый, но очень злой раскалил на костре железный прут и теперь с садистким наслаждением протыкает им кожу в том самом месте, где у него была рана. Он хотел закричать, чтобы кто-нибудь помог ему избавиться от этой боли, но в это время над ним наклонился сын Валерий и сказал:
— Зачем ты согласился расчленить свой полк на отдельные батальоны? Разве тебе не было ясно, что каждый батальон в отдельности немцы сомнут в два счета? Так ведь и получилось, и ты виноват в гибели стольких людей…
— Замолчи! — гневно бросил Константин Константинович. — Замолчи, слышишь! Я не позволю, чтобы каждый сопляк…
Сын не дал ему договорить. Лицо его вдруг сжалось, сделалось маленьким, как у ребенка, и смотрел он на отца и с состраданием, и с жалостью, и с осуждением, которого не мог, или не хотел скрыть. Покачав головой, он сказал:
— Ну, что ж… В таком случае, прости меня.
Повернулся — и медленно пошел в туман, ни разу не оглянувшись и даже не простившись.
— Куда же ты, сынок, — просяще, раскаиваясь в той грубости, которую допустил, крикнул ему вдогонку Константин Константинович. — Или ты не видишь, как мне тяжело? Не уходи, слышишь?!
— Теперь никто никого не слышит, дорогой мой полковник. Такое время настало, что каждый человек слышит только себя самого, пора тебе к этому привыкнуть. Или хотя бы приспособиться…
Голос говорящего человека был очень знакомый, но самого этого человека Константин Константинович почему-то не видел, словно это было не живое существо, а дух, притом дух явно недоброжелательный, язвительный и уж, конечно, никак не дружественный. Константин Константинович долго молчал, не отвечая, а голос продолжал:
— Не узнаешь? Это же я, капитан Грачев, тот самый Грачев, о котором ты однажды публично сказал: «Есть люди, которые никогда не снашивают ботинок, потому что всегда ползают на коленях. Одним из таких людей является капитан Грачев». Вспомнил, нет?
— Вспомнил, — равнодушно ответил Константин Константинович. — И до сих пор вас презираю, капитан Грачев. За ваше низкопоклонство, двоедушие, трусость.
— Ха-ха! — засмеялся Грачев. — Он меня презирает! Меня презирает человек, который подставил под удар целый батальон, по сути, не нанеся противнику никакого урона… Полководец…
— Вон! — закричал Строгов.
— Тише, Константин Константинович, — попросила медсестра. — Пожалуйста, тише.
Он открыл глаза. Все видения исчезли — весь тот нереальный мир, который окружал полковника Строгова минуту назад, исчез бесследно, перед Константином Константиновичем во всех
Над островком, свистя крыльями, пролетела стая чирков. С берега ее заметили — и два или три немца пальнули по чиркам из автоматов.
Полковник Строгов, лейтенант Топольков, солдаты Мельников и Хаджи, а вместе с ними и медсестра Ольга следили за удаляющимися чирками затаив дыхание, каждый из них думал: не дай Бог, упадет подбитой хотя бы одна птица, и кто-нибудь из немцев побредет на островок подобрать ее — это будет началом конца. Что они впятером, двое из которых ранены, могут сделать, чтобы защитить себя? Ничего! Если они успеют перестрелять десяток или даже два немцев, это их не спасет.
К счастью, ни один чирок не упал, а там, на берегу, вдруг сразу все немцы засуетились, послышался гул заводимых моторов, выкрики офицеров, подающих какие-то команды, и с островка было видно, как позади приготовившихся к движению танков выстраивается колонна пехоты, а еще подальше, за этой колонной, в два ряда, один за другим пристраиваются мотоциклы с автоматчиками.
— Уходят, — не сказал, а выдохнул радостно Мельников. — Уходят, суки. Значит, и мы выберемся из этого чертова болота. Кости уже болеть начали от сырости. Тут ревматизм нажить можно в два счета…
— Зачем рано говоришь, — возразил таджик Хаджи. — Может, не все уйдут. Может, много суки останется.
— Типун тебе на язык, — сказал Мельников. — Накаркаешь тут…
— Перестаньте болтать, — раздраженно прикрикнул на них лейтенант Топольков.
Он внимательно наблюдал за движением немцем. И видел, что не все они собираются уходить. В стороне от строящейся колонны, подальше от берега, неподвижно стояли несколько тягачей, мотоциклов, там же расположились полсотни немцев, на которых команда к построению, видимо, не распространялась: они не спеша ходили взад-вперед, переговаривались друге другом; около двух артиллерийских орудий, копошились, приводя их в порядок, несколько артиллеристов. И лейтенант Топольков понял: все эти люди и машины остаются здесь с какой-то определенной целью, может быть, для того, чтобы охранять дорогу, по которой потом будут двигаться на восток другие части, охранять от возможного проникновения сюда партизан или отрезанных от своих армий разрозненных частей советских войск. Вполне также возможно, думал лейтенант Топольков, что остающихся сейчас немцев потом сменят другие, те, которые придут сюда позже, и так они будут сменять друг друга до тех пор, пока здесь вокруг будет уже не зона военных действий, а глубокий тыл немецких армий. И у них, у лейтенанта Тополькова, полковника Строгова, двух солдат и медсестры ничего другого не остается, как или попытаться все же пробиться к своим, что без всякого сомнения, закончится их гибелью, или заживо сгнить в этом чертовом болоте. Мы и на людей-то сейчас не похожи, продолжал думать лейтенант Топольков, чувствуя, как в нем закипает ненависть даже не столько к немцам, сколько к этому проклятому болоту, к тем людям, кто их послал сюда, жалкий батальон — против, черт знает, каких сил противника — мы не на людей здесь похожи, а на вон тех жаб, которые орут, как последние сволочи, и разница только в том, что эти жабы орут от радости, что вот их снова пригревает солнышко, что они наслаждаются этой нестерпимой вонью, исходящей из болота, а мы задыхаемся здесь, будто нас ногами затолкали на дно этой отвратительной клоаки.