Холостяк

Bove, Emmanuel. Un Celibataire: Roman.

Начиная с обеда, Альбер Гиттар испытывал недовольство собой. Между тем, с утра, он был в хорошем настроении. Разве не должен был он, около пяти часов, нанести визит к мсье и мадам Пенне? Но произошло одно небольшое досадное происшествие, о котором мы коротко напомним, чтобы прояснить характер этого странного человека. Он только вышел из-за стола и приготовился отдохнуть, когда донесся звонок с садовой калитки. Хотя возраст его приближался к пятидесяти годам, и был он неженат, мсье Гиттар не был холостяком настолько, чтобы совершенно не переносить, когда его беспокоили. И потому, прежде чем пройти в кабинет, где, лежа на диване, он имел обыкновение спать до четырех часов, он подождал, чтобы справиться об этом визите. Не прошло и минуты, как явилась служанка и сообщила, что некий мсье Буррет ждет в салоне.

— Буррет? — спросил Гиттар, которому ничего не говорило это имя.

— Да, мсье.

— Буррет?

Вы уверены, что услышали именно это имя?

— Буррет, совершенно точно, Буррет… мсье.

— Этот мсье Буррет не сказал вам, что ему надо и от кого он пришел?

— Я не спросила его об этом, мсье.

— Ну так пойдите и спросите у него. Я с ним не знаком, и у меня нет никакой причины принимать его у себя. Как он выглядит?

— Это мужчина в возрасте.

— На кого он похож, в конце концов?

— Но я не знаю, мсье. Он, скорее, самой обыкновенной наружности. У него был портфель под мышкой.

— Ну и что из того, что у него портфель под мышкой? Спросите у него для начала визитку, спросите, кто он. Можете ему также сказать, от меня, что, являясь к незнакомым людям, из приличия следует сообщать о цели своего визита. Скажите ему это от моего имени. Это послужит ему уроком.

Едва служанка ушла, он испугался, что та повторит невинному посетителю слова, произнесенные лишь для того, чтобы выместить дурное настроение, в котором он даже и не был, но которое, из каприза, ему нравилось демонстрировать. Между тем, его самолюбие не позволило ему окликнуть ее. Скрывая стеснение и ругаясь, словно, если и вышла некоторая неловкость, он был достаточно разгорячен, чтобы повышать голос, а не производить впечатления взбалмошного человека, он ожидал ее возвращения. Прошло несколько секунд, горничная вернулась и подала ему визитную карточку незнакомца. Альбер Гиттар взглянул на нее: Эмиль Буррет, 14, площадь Ламбаль, Ницца.

— Это все? — спросил мсье Гиттар. — Он не сказал вам, что ему нужно?

— Да, мсье. Он представляет приют Монвермей.

— И что из этого?

— Он хотел бы, несомненно, чтобы мсье, как все приезжающие, что-нибудь пожертвовал бедным.

— Но я не приезжающий. Когда четыре года живешь в городе, то, мне кажется, можешь считать себя постоянным жителем. Пойдите, скажите ему, что я не приезжающий и что я не нуждаюсь в том, чтобы ко мне приходили просить милостыню. Я сам знаю, что мне делать.

Альбер Гиттар был вспыльчив. Часом позже, размышляя об этой сцене спокойнее, он не мог понять причины своего раздражения. Он был, скорее, человеком мягким. К несчастью, ему, словно избалованному ребенку, часто случалось заводиться по совершеннейшим пустякам. Преувеличивать мельчайшие события, придавать простому визиту видимость покушения на неприкосновенность своего жилища — было развлечением в его монотонной жизни. Вскоре после ухода мсье Буррета, он, кстати, первым же и раскаялся в своем поведении. Страх, что его отказ принять участие в благотворительности мог быть неправильно воспринят в высших кругах и, таким образом, вызвать неприятности, добавленный к угрызениям совести, привел его к решению поправить дело. Он приказал отослать чек в приют Монвермей. Отдохнув, он позабыл об этом происшествии и думал исключительно о предстоящем визите к Пенне.

Альбер Гиттар, по стечению обстоятельств, на которых здесь было бы слишком долго останавливаться, нажив состояние, уже лет десять как был на покое. Он мог бы еще более обогатиться, если бы захотел, поскольку торговля, переданная в руки племенников, никак не приносила прежних доходов. Но, полагая себя человеком дальновидным, он считал, что жизнь не должна быть посвящена исключительно одному труду и что в мире этом были радости, которые следовало вкусить раньше, чем станет слишком поздно. Этими радостями были любовь и искусства. Сладость грез. Он думал, что с того дня, как он оставит управление торговлей, они разом явятся ему и первым его разочарованием стало то, что ничего не произошло. Он приобрел в окрестностях Ниццы виллу «Коммодор», которою назвал так потому, что из окон ее виднелось море и, при некотором воображении, ее можно было сравнить с неким коммодором, наблюдавшим океан. Не имея каких-либо устремлений, ни близких, он думал только о том, чтобы жениться на утонченном существе, которое бы любило музыку, поэзию, живопись, с которым он мог бы путешествовать по свету. Он хотел женщину своего возраста, не обязательно, чтобы она была особенно красивой или хорошей хозяйкой. Он не требовал, чтобы та обладала выдающейся красотой, которая бы могла удовлетворить его тщеславие. Он требовал всего на всего, чтобы его будущей спутнице было приятно его общество. Ему не важно было окружить себя заботой и любовью. Таким образом, он искал себе пару совершенно беззаинтересованно. Мадам Пенне как раз и воплощала его идеал. Она была чуть младше его. Большие голубые глаза светились молодостью, а ее преждевременно поседевшие волосы над гладким и словно бы опаленным солнцем лицом, скорее казались выцветшими от света и свежего воздуха. Ей нравилось говорить, что в жизни у нее было много разочарований, что замужество не было тем, что представляешь себе юной девушкой. Но в то же время, она выказывала определенное простодушие, определенную радость от занятий второстепенных, которые странно контрастировали с ее словами. И она сознательно провоцировала это противоречие, которое ей было приятно видеть замеченным, поскольку уже многие годы, как у нее на это был готовый ответ. Из этой философии следовало, что жизнь, несмотря на неудобства, не разменивала минуты счастья, что всегда, даже в моменты отчаяния, следовало

думать о неприятностях, которые одолевали твоих друзей. Кроме того, в ней было то очарование, что она не скрывала от мужа тех разочарований, которые он ей принес, и за которые она добродушно возлагала на него ответственность, что, к тому же, казалось, ни в коей мере того не возмущало. Он был отставным полковником, худой, желтый, совершенно лысый. Когда он говорил, он не мог удержаться, чтобы не вспомнить тех лет, что он провел в колониях. Чувствовалось, что эта жизнь на других меридианах оставила в нем глубокий отпечаток и что на французские нравы он смотрел чуть ли не глазами индокитайца. Каждый раз, когда он заговаривал о Европе, а это возвращало к 1900 году, дате, когда он женился, чтобы тут же уехать, и с той поры до нынешнего дня у него был пробел, это производило странное впечатление. Казалось, неизвестно отчего, что он заслуживал снисхождения. Его прощали за то, что он ничего не знал о войне, не знал, насколько были горестны те четыре года, что она продолжалась. К тому же, в отношении к жене у него не было никакой предупредительности. Выражала ли она желание, которое он совершенно не торопился удовлетворить, и, что особенно шокировало Альбера Гиттара, он так мало заботился о своей жене. Последний не допускал и мысли, что ему недостает галантности. Он полагал, что его глубокое знание женских сердец доказывало то, что он при всяком случае их жалел, если не в открытую, то, по крайней мере, так, чтобы им не удалось не заметить, что он заботился о них. Что касается мадам Пенне, он все же не осмеливался этого делать, хотя и умирал от желания, из страха перед ее мужем. Он ждал, уже давно, благоприятного случая. Но каждый раз, когда ему казалось возможным рискнуть, он столько колебался, что упускал эту возможность раньше, чем успевал что-либо предпринять, благо, чтобы не досадовать на себя, он заключал, что то был не единственный случай. В общем, он молча страдал оттого, что его идолу воздавалось столь малое почтение. Все его любовницы — он их лелеял, он удовлетворял их малейшие желания. Он со всеми сохранил трогательные отношения и, когда он совершал новую победу, его первой заботой было дать новой избраннице знать, что он находится в переписке со своими бывшими подругами. Ему хотелось, чтобы Лили Мензос, например, или мадам Лаплант, или еще малышка Жозет Юнг шепнули на ухо мадам Пенне о его достоинстве и деликатности. К тому же, он бы не преминул их попросить об этом, если бы случай вновь привел их в Ниццу. Лишь единственный раз он столкнулся с женщиной лицемерной и притворной. До сих пор он помнил все детали этого приключения. Эта женщина, — он сделал все, чтобы позабыть о ней, — до сих пор ежедневно являлась ему в мыслях образчиком вульгарности.

До самого прибытия к Пенне, которые, как вернулись из колоний, то есть уже два года, жили в точной копии провансальского деревенского дома, он не мог совладать с нахлынувшими на него чувствами. Он остановил машину на обочине и вышел, словно бы убедиться, что все было в порядке. Он прикурил сигарету, затем, прежде чем тронуть, бросил взгляд на простиравшуюся пред ним до самого моря равнину. "Будто школьник!" — подумал он. Он любил так себя называть, и если казалось, что он говорил о себе уничижительно, то делал он это неосознанно. "Я похожу на школьника, который отправляется к своей первой любовнице. Это, конечно, не тот случай". Он удовлетворенно улыбнулся. Но это самодовольство было напускным. Оно служило ему стимулом. Прежде, чем подступиться к мадам Пенне, ему требовалось убедить себя в том, что этот визит не имел большого значения для человека, который не был новичком в подобных делах.

Подходя к супругам Пенне, которые пили чай на открытом воздухе, на террасе, он уже владел собой. Увидев его, Клотильда Пенне радостно воскликнула:

— Как это любезно, что вы пришли, мсье Гиттар! Мой муж как раз хотел, чтобы я вам позвонила и спросила, не позабыли ли вы о нас. Вы сейчас же выпьете чашку чая и сядете вот сюда, в это колониальное кресло.

У мсье Пенне вид был вовсе не такой радостный, каким, казалось, находила его жена, как не был он похож и на человека, который беспокоился о ком-то из своих друзей. Он посмотрел на своего гостя поверх очков, надетых, чтобы читать газету, и сказал Клотильде:

— Не стоит уговаривать. Подай чашку чаю мсье Гиттару.

Затем, вместо того, чтобы подойти и пожать руку приглашенному, он ограничился тем, что подал знак с места, поскольку то была ненужная формальность. Альбер Гиттар сел при мадам Пенне и, чтобы что-то сказать, спросил у нее, не слишком ли ее мучила жара. Не отрывая глаз от газеты, ее муж ответил за нее:

— Моя жена, с тех пор, как я ее знаю, утверждает, что прекрасно переносит жару. Не ожидайте, что она будет жаловаться. Чтобы не противоречить себе, она должна прекрасно чувствовать себя и в Сенегале. На Северном полюсе она так же хорошо переносит холод. Не правда ли, милая, ты все очень хорошо переносишь: жару, и холод, и своего мужа?

Мадам Пенне улыбнулась на его подтруниванье, как женщина, которая находит остроумным все, что говорит ее муж. Ее улыбка, еще более, чем ее слова, не понравились Гиттару, не из страха, что согласие, царившее между двумя супругами, лишало его всякой надежды, но оттого, что ему казалось диким, что такую утонченную женщину, как Клотильда, могли не возмутить подобные речи. Уже три недели он собирался защитить мадам Пенне, поскольку сама она этого не делала, но не знал, как это сделать, что вызывало у него раздражение, сходное с тем, которое он испытывал, когда, предупрежденный о местонахождении произведения искусства, которое он месяцы разыскивал, ему представлялось в ночи, что он приедет слишком поздно.