Homo amphibolos. Человек двусмысленный Археология сознания

Березин Сергей Викторович

Если свести мышление человека любой эпохи, от архаики до наших дней, мышление великого философа и любого «обычного» человека, к предельным мыслительным моделям, то окажется, что в своих рассуждениях, от самых сложных до элементарно простых, любой человек воспроизводит ту же трехкомпонентную модель, чаще всего даже не пользуясь никакой терминологией. Мысль человека работает в рамках представлений об объекте, то есть окружающем его мире, среде, действительности, и субъекте, которым является он сам, живущий здесь и сейчас, со своими потребностями, мотивами, целями и идеалами. Эти две части бинарной оппозиции, которые невольно строит для себя каждый человек, соединяются и разделяются некоей медитативной единицей, которая определяет еще и их отношение. Назовем ее для удобства наших рассуждений абсолютом. Абсолют — это высшая ценность, созданная коллективным сознанием для данной эпохи. Так как в реальности, кроме объекта и субъекта, нет ничего, то абсолют создается в рамках культурных представлений той эпохи, в которой живет человек, при помощи мыслительной операции, суть которой сводится к возведению объекта или субъекта в высшую ценность. Абсолютом может быть ритуал (такова, например, первобытная культура);

абсолютом может быть судьба (такова, например, античная культура); абсолютом может быть единый Бог, творец и вседержитель; абсолютом может быть целокупность всех культурных ценностей, созданных человечеством. Что станет абсолютом, определяется стадией развития культуры, представлением конкретной эпохи о времени, направленностью основных познавательных интересов эпохи на природу (абсолют — судьба) или человека (абсолют — единый Бог). Тип культуры в значительной степени определяется типом абсолюта [157] .

157

См.: Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония — цель — гармония.

Нетрудно заметить, что представления об объекте, его характеристики соотносятся с функциональным своеобразием правого полушария головного мозга человека. Представления о субъекте соотносятся с особенностями левого полушария. Абсолют же выполняет по отношению к ним функции, которые типологически соотносятся с функциями мозолистого тела.

Построенная нами гипотеза, объясняющая становление и уникальность человеческого сознания и культуры, тоже легко структурируется по уже знакомой модели. С одной стороны оказываются жесты и сигнальные крики архантропов, с другой — возникший в результате мутации поток членораздельного звукоизвержения. В процессе взаимодействия этих коммуникативных систем возникают конфликты внутри сообщества архантропов и опасные сшибки в работе мозга. Спасением в этой ситуации оказывается формирование новой уникальной медитативной единицы, которая снимает конфликты, порожденные стихийно возникающими внутри сообщества двойными посланиями и преодолевает напряжение когнитивных сшибок в согласованном функционировании полушарий головного мозга. Этой медитативной единицей становится возникший из чисто физиологической, нервной, аффективной реакции на внешний и внутренний конфликт человеческий смех. В пространстве формирующегося социума смех является культурным смыслообразующим и смыслоорганизующим началом, а в межполушарных отношениях, как мы предполагаем, обретает аффективно-когнитивную целостность. Если в культуре смех несет в себе черты абсолюта и часто соотносится с фигурами демиургов, то по отношению к мозгу и сознанию он, думается, выполняет сходные порож-дающе-преобразующие функции.

Мы уже говорили в этой книге о поражающем сходстве структуры божественной Троицы христианства, с одной стороны, с упрощенной моделью человеческого мозга и с моделью мифологического представления о мире, а с другой — с универсальной моделью познания. Действительно, Бог-Отец — вечностный творец, лишен биографии подобно природе, он первичен, вечностей и континуален, поэтому он есть первоначальный мир и вселенная, то есть в конечном итоге он объект. Он же несет в себе явную аналогию с правым полушарием головного мозга. Бог-Сын — это субъект, то есть человек и одновременно — слово-логос, аналогия левого полушария, а Дух Святой — медитативная единица, разделяющая и соединяющая части оппозиции и возведенная в ранг абсолюта.

Вообще, пословица «Бог троицу любит» отражает, как кажется, фундаментальные особенности человеческого моделирования мира. Примеры этого можно приводить до бесконечности. Поражает не это. Поражает то, что любая триада, моделирующая мир, воспроизводит в характеристиках своих единиц тернарную структуру головного мозга.

Вот, например, 3. Фрейд строит свою психоаналитическую теорию, обращаясь в качестве основных элементов структуры личности к таким понятиям, как Оно, Я и Сверх-Я. При этом Оно, бессознательное — природное, стихийное, неструктурированное, континуальное. Усилиями К.Г. Юнга представление о бессознательном было дополнено такими характеристиками, как надчеловеческое и вечностное (коллективное бессознательное). Здесь явно просматриваются черты правополушарного и объектного. В некотором смысле Оно — это аналогия Бога-Отца. Фрейдовское «Я», предельно человечное, личностное, выраженное вербально, сознательное и осознающее, живет в линейном времени и поэтому дискретно. Фрейдовское «Я» — это субъект, аналогия левого полушария. А в ситуации двойного послания Я проявляется как личностное ответственное слово (Бог-Сын?). Сверх-Я имеет все признаки абсолюта. Это личность, возведенная в высшую ценность. Сверх-Я выполняет функцию своеобразного медиатора между стихийно-природным Оно и социализированным Я. Ну просто Дух Святой какой-то!

Еще смешнее. Триада является универсальным приемом моделирования человеческих отношений в искусстве. Не стоит вспоминать ни трех богатырей (художник не зря отобрал из всех героев русских былин именно эту троицу и именно так их построил: Илья — справа, Алеша — слева, а Добрыня — посередине; следует заметить, что ни в одной из русских былин эта троица не действует в одном сюжете), ни трех мушкетеров, которых в действительности четыре, по числу типов темперамента, ни излюбленную итальянским народным театром клоунскую троицу — Арлекин и Пьеро, которых разделяет, соединяет и пытается определить их отношения лукавая и кокетливая Коломбина (голубка!). Вспомним гениальную режиссерскую находку Л. Гайдая — знаменитую троицу: Бывалый (Е. Моргунов), Балбес (Ю. Никулин), Трус (Г. Вицин).

Соединение трех талантливых актеров стало столь успешным и принесло такие блестящие художественные результаты в комедийных фильмах Л. Гайдая именно потому, что замысел режиссера, по всей вероятности, бессознательно базировался на классической триаде, выработанной формирующимся человеческим сознанием на заре культуры и совершенствовшейся

в рамках этой культуры тысячелетиями. Действительно, Бывалый, Трус и Балбес — это и Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович, это и Бог-Отец, Святой Дух и Бог-Сын, это и объект, абсолют и субъект; это и «Оно», «Сверх-Я» и «Я» 3. Фрейда; это — космос, переходный ритуал и хаос мифа и т. д., и т. д. Бывалого отличает статусность, объектность, природность, стихийность, жестовость, могущество. В характере Балбеса первое место занимает интеллект, правда, со знаком «минус». Он наиболее человечен, совмещая в своем характере большинство людских слабостей: добр, наивен, доверчив. Он наиболее говорлив из всей троицы. Правда, на вопросы обычно не отвечает, а только задает их и наиболее управляем чужой волей. Он легко поддается влиянию эмоций. Если основная черта Бывалого — это статусность, а Балбеса — «отрицательный интеллект» и слово, то Трус — эмоционален. Он крайне эгоцентричен и при этом более других сосредоточен на наиболее общих проблемах бытия. Он явно играет в этой троице роль медиатора с трикстерскими чертами. Так они и стоят в кадре, крепко взявшись за руки, перед лицом добычи, вдруг ставшей для них смертельно опасной.

Впрочем, художественное сознание довольно часто, вероятно неосознанно, совершает подобные прорывы, пусть даже менее яркие и бросающиеся в глаза. Ну скажем, Василий Иванович Чапаев, Анка-пулеметчица и ординарец Петька у братьев Васильевых. Так в полном составе они и перешли в фольклорные анекдоты. Даже реального ординарца исторического Чапаева случайно (?) звали Петька (Пьеро?).

Сотрудник музея антропологии и этнографии РАН (Санкт-Петербург) А.Г. Козинцев в своей статье «Ирония, юмор, язык: Эволюционная гипотеза» [158] пишет, что «ни ирония, ни юмор не могут быть описаны в терминах кодово-информационной модели коммуникации, предполагающей искренность в изложении мысли и буквальность в их истолковании». Заметим, что, как нам кажется, человеческое сознание по природе своей двусмысленное, а поэтому лукавое, принципиально не способно к прямолинейной искренности и буквальности. Переработка информации двумя функционально асимметричными полушариями мозга изначально предполагает порождение двусмысленности, как бы удвоение мысли, причем каждый из элементов этой сочлененной пары выступает как метафорическое образование по отношению к другой. Искать в человеческом сознании некую «чистую» правду, некий абсолютный буквализм, бессмысленно. Любая изреченная человеком мысль есть ложь уже в силу того, что она двойственна и метафорична. Рождаясь из сознания животного, человеческое сознание, как мы предполагаем, изначально отменило всякие «прямые» значения. Можно с уверенностью сказать, что любое значение всегда переносно, хотя бы потенциально. Буквальное значение высказывания является лишь временной иллюзией коммуникатора или реципиента. Таким человеческое сознание сделал смех, который оказался и продолжает быть одним из активных агентов его развития.

158

Козинцев А.Г. Ирония, юмор, язык: Эволюционная гипотеза // I Российская конференция по когнитивной науке: Тезисы докладов. Казань: КГУ, 2004. С. 120–122.

А.Г. Козинцев делает весьма интересное для нас замечание. Смех, по его мнению, «имеет отчетливые эволюционные корни». С этим мы не можем не согласиться. Сомнение вызывает попытка свести эволюционную роль смеха к некоей частности, возникшей в процессе эволюции из маркировки высокоразвитым животным своей агрессии как несерьезного игрового проявления. Говоря об игровой борьбе, которую постоянно можно наблюдать у детей, автор отмечает ее сходство с подобными действиями обезьян. Играющие дети, говорит он, смеются, а потому «преемственность здесь несомненна». Таким образом, по мысли А.Г. Козинцева, смех вырастает напрямую из так называемой игровой мины или «протосмеха» человекообразных, то есть из их ложных, игровых укусов. Если бы это было так, то место смеха в человеческой культуре было бы более чем скромным: он разделял бы истинные намерения индивидов и их шуточное, игровое притворство. Если бы роль смеха сводилась лишь к маркировке несерьезности игровой агрессии, он никогда не стал бы в культуре человечества разделителем жизни и смерти, человеческого и звериного, природы и культуры, своего и чужого, конструкции и деструкции, космоса и хаоса, добра и зла.

Пытаясь установить отличие «игровой мины» у обезьян и человеческого смеха, А.Г. Козинцев говорит о том, что оно заключается лишь в отсутствии у обезьян, даже высших, каких-либо признаков символической коммуникации. И в этом допускает ошибку. Данные современной биологии, особенно исследования второй половины XX века, говорят об обратном.

Пытаясь раскрыть природу смеха в рамках своего представления о его эволюционных корнях, А.Г. Козинцев опирается на идеи нейролингвиста Т. Дикона, называющего язык «колонизатором» и даже «паразитом» мозга. Появившаяся у человека и якобы полностью отсутствовавшая у человекообразных обезьян символизация, по мнению Козинцева, принесла им страдания, лишила их гармонии со средой. Смех стал стихийным проявлением внутреннего протеста против новой системы передачи и накопления информации, конфликта нового существа с его новым бытием. Смех для А.Г. Козинцева явно наполнен антиязыковой и антикультурной направленностью. Он отмечает, что юмор

называют семиотической игрой, но играм не свойственна такая взрывчатость. Человеческий смех не совместим с обезьяньим протосмехом по своей энергии. Наслаждение от юмора нельзя объяснить ни чем иным, кроме как прорывом наружу подспудного протеста человеческой натуры против семиозиса, бессознательно ощущаемого как нечто навязанное. Юмор — это кратковременный бунт против означивания [159] .

Хочется спросить: чей именно подспудный протест прорвало — человека или, может быть, обезьяны? Смех у А.Г. Козинцева оказывается неким шумным аффективным бунтом фрейдовского «Оно» против опостылевшего фрейдовского же «Сверх-Я».

159

Там же. С. 121.