Homo Фабер
Шрифт:
– Стоп, - говорю я, - это Греция.
– Греция?
– Стоп!
– кричу я.
– Стоп!
– Прошу вас, сударь.
Этот парень просто сводил меня с ума, его услужливое "прошу вас", его снисходительное "прошу вас", словно он единственный человек на свете, который разбирается в такой аппаратуре, его дурацкая болтовня об оптике, в которой он ничего не смыслит, но главное - его противное "прошу вас" и при этом уверенность, что он все знает лучше всех.
– Другого способа нет, сударь, только все просмотреть и отобрать. Когда катушки не надписаны, другого
Конечно, он не виноват в том, что катушки не надписаны; в этом отношении он был прав.
– Эта пленка начинается, насколько я помню, - сказал я, - с появления господина Герберта Хенке - мужчины с бородой, лежащего в гамаке.
Снова тушится свет, темнота, гудение проекционного аппарата.
Чистая игра случая! Достаточно было посмотреть первые метры: Айви на причале в Манхэттене, она машет мне рукой (я снимал это при помощи телеобъектива), Гудзон, освещенный утренним солнцем, черные буксиры. Манхэттен, чайки...
– Стоп!
– говорю я.
– Пожалуйста, следующую.
Снова он меняет катушку.
– Вы, видно, объехали полсвета, сударь, как бы я тоже хотел ездить!
Было уже 11:00.
Мне пришлось принять мои таблетки, чтобы быть в форме, когда явятся господа из правления; я проглотил эти таблетки без воды, я не хотел, чтобы техник заметил.
– Нет, - говорю я, - опять не то.
Снова он меняет катушку.
– Это вокзал в Риме, да?
Я не отвечаю. Я жду следующей катушки. Я напряженно слежу, чтобы немедленно остановить. Я знал, что я могу увидеть: Сабет на теплоходе; Сабет играет в пинг-понг на прогулочной палубе (со своим другом с усиками); Сабет в бикини; Сабет, которая показывает мне язык, заметив, что я ее снимаю, - все это должно было быть в той катушке, которая начиналась с Айви; значит, это уже миновало. Но на столе еще лежали шесть или семь катушек; и вдруг она возникает на экране - как будто иначе и быть не может - чуть ли не в натуральную величину. В цвете.
Я встал с места.
Сабет в Авиньоне.
Я не остановил, а дал прокрутить всю ленту, хотя техник мне несколько раз говорил, что это не может быть Гватемала.
И сейчас еще вижу эту ленту.
Ее лицо, которого никогда больше не будет...
Сабет во время мистраля; она идет против ветра, терраса, сад Папы, все развевается - волосы, юбка, юбка, как шар... Сабет стоит у перил, она кивает.
Сабет в движении...
Сабет, когда она кормит голубей.
Ее смех, но беззвучный...
Авиньонский мост, старый мост, который обрывается посреди реки. Сабет мне что-то показывает, ее недовольная гримаса, когда она замечает, что я ее снимаю, вместо того чтобы глядеть; она морщит лоб над переносицей, она что-то говорит.
Пейзажи.
Вода Роны, видно, очень холодная. Сабет осторожно окунает в нее ногу и отрицательно качает головой; заход солнца, моя длинная тень.
Ее тело, которого больше нет...
Античный театр в Ниме.
Завтрак под платанами, официант, который принес нам еще бриошей, ее болтовня с официантом; она глядит на меня и наливает мне в чашку черного кофе.
Ее глаза, которых больше нет...
Мост
Сабет покупает открытки, чтобы написать маме. Сабет в своих черных джинсах; она не замечает, что я ее снимаю; Сабет, которая откидывает привычным жестом свой конский хвост за спину.
Гостиница "Генрих IV".
Сабет сидит на подоконнике, скрестив ноги, босиком; она ест вишни и глядит на улицу, она выплевывает косточки прямо вниз; идет дождь.
Ее губы...
Сабет разговаривает с французским мулом, который, по ее мнению, слишком тяжело навьючен.
Ее руки...
Наш "ситроен" образца 57-го года.
Ее руки, которых больше нет, она гладит мула...
Бой быков в Арле.
Сабет причесывается, зажав заколку своими крепкими зубами; она снова замечает, что я ее снимаю, и вынимает заколку изо рта, чтобы сказать мне что-то - наверно, она просит не снимать, - и вдруг смеется.
Ее крепкие зубы...
Ее смех, которого я никогда больше не услышу...
Ее юный лоб...
По улице идет процессия (мне кажется, это тоже в Арле); Сабет вытягивает шею, чтобы лучше видеть, она курит, зажмуривая глаза от дыма, руки она засунула в карманы штанов. Сабет стоит на цоколе, чтобы глядеть поверх толпы. Над процессией плывет балдахин, должно быть, звонят в колокола, но этого не слышно, несут фигуру Богородицы; за ней идут мальчики из хора, должно быть, они поют, но и этого не слышно.
Платановая аллея. Прованская аллея.
Наш пикник на дороге. Сабет пьет вино. Ей трудно пить из горлышка; она закрывает глаза и несколько раз пробует, потом вытирает рот, у нее явно ничего не выходит, и она отдает мне бутылку, пожимая плечами.
Пинии, которые гнет мистраль.
Еще раз пинии во время мистраля.
Ее походка...
Сабет направляется к киоску, чтобы купить сигареты. Она идет. Сабет в своих черных штанах, как обычно, она стоит на тротуаре, чтобы поглядеть направо и налево, ее конский хвост при этом болтается, потом она наискосок перебегает улицу прямо ко мне.
Ее прыгающая походка...
Снова пинии во время мистраля.
Сабет спит, полуоткрыв рот, детский рот, ее растрепанные волосы, ее серьезное лицо, закрытые глаза...
Ее лицо, ее лицо...
Ее дышащее тело...
Марсель. Погрузка быков в порту: коричневых быков выводят на разостланную на асфальте сетку, потом их подхватывает подъемный кран; они цепенеют от страха, когда висят в воздухе, их ноги беспомощно торчат из петель сетки, глаза закатываются, словно в эпилептическом припадке.
Пинии во время мистраля; еще раз.
L'unite d'habitation [единство жилища (фр.)] (Корбюзье).
В целом освещение этого фильма совсем неплохое, во всяком случае куда лучше, чем лент, отснятых в Гватемале; цвет получился просто великолепный, я был поражен.
Сабет собирает цветы...
Я приладился (наконец!) держать камеру так, чтобы она не качалась из стороны в сторону, поэтому движение объекта получается гораздо четче.
Прибой...
Пальцы Сабет - она впервые увидела пробковый дуб, - ее пальцы, когда она отламывает кусочек коры и кидает его в меня!