Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Берджесс Энтони

— Да, безмозглый, — сказал он. — И черномазый. Но не ублюдок! Мой такой же безмозглый и весьма приятный во всех отношениях брат из Греевской школы барристеров может предъявить вам все наше фамильное древо. Ублюдков в нашем роду не водилось.

Он пошел по сумрачному коридору к выходу. Сквозь призрачное рифленое стекло в двери сочился луч уличного фонаря.

— Всякое бывало, мистер Денхэм, — сказал он, — но только не внебрачные дети, не бастарды. Хорошее, звучное это слово — «бастард», громыхает, как маленькая португальская корабельная пушка, «Бастард», — сказал он мне на прощание вместо «доброй ночи» или «до свидания», вполне дружелюбно кивнул и вышел.

Он очень тихо закрыл за собой дверь, а потом,

вспомнив напоследок, протолкнул что-то в щель для почты. Это что-то жестяно звякнуло об пол — его или, вернее, мои ключи. А потом он осторожно сошел по ступенькам крыльца. Я не собирался его догонять.

Бедный мистер Радж, несмотря ни на что. Завтра он, раскаявшись, приползет обратно, чтобы забрать свои книги, одежду, салфетку, цейлонские приправы для карри. Контакт? Эхе-хе… Я всегда знал, что настоящего контакта никогда не было — разве что краткие соприкосновения в постели, за общей бутылкой у стойки или за столом в белых оштукатуренных колониальных домах. Слава Богу, что от меня, как торгового представителя в Африке и Азии, никогда не требовалось глубокого погружения в философию полного слияния через постоянное сближение и углубление контакта, из-за которой под конец седеешь от разочарования. Это был удел постаревших до срока малооплачиваемых колониальных чиновников, удел новых, не таких уж малооплачиваемых интеллектуальных миссионеров или организаций, аббревиатуры которых похожи на простые химические формулы. Но у меня никогда не было и не будет причин, чтобы лгать самому себе, чтобы, залив разочарование очередной бутылкой, громить столы и бить барменов в бессильной злобе. Вот просто человек, Дж. У. Денхэм, покупатель и продавец, одинокий и предпочитающий быть таковым за исключением работы, игр, постели, тень его движется на фоне экзотических декораций, как вездесущий представитель «Бэнк оф Америка» на рекламных картинках в «Тайм» и «Лайф», человек, которого совершенно устраивает его жизнь вплоть до того дня — пусть этот день наступит как можно позднее, — когда он присоединится к своему отцу, пусть и не в соседней могиле бесславного пригорода.

Но если такой контакт невозможен, был ли возможен иной? Ведь «здесь» — не то что «там»? Все телезрители — зомби, все прочие — безумцы, и для тех и для других я — сумасшедший. Но здесь ты должен был имитировать контакт, выслушивать, согласно кивать, не понимая ни бельмеса, скалиться, как мартышка, ловя афоризмы, скачущие, словно теннисный мячик — повод для громкого хохота окружающих, незаметные изменения и в их собственных трудах в поисках контакта.

Как если бы я сказал: «Это напомнило мне один удивительный обычай, существующий в верховьях реки в довольно отдаленной провинции Рама-рама… (А, ну да, и где же это?) Видите ли, когда мужчина вступает в брачный возраст, старейшины вырезают причудливой формы отметины у него на… (А, ну да, что-то такое показывали по телеку. — Зевок, и взгляд, бесцельно обшаривающий комнату в напрасных поисках чего-то реального — то есть телека.) А женщины там действительно прекрасны. Такие грациозные, знаете ли, такие женственные до кончиков ногтей… (А, ну да, черномазенькие-то? Скажите, а правда, что у китаек все устроено, ну, вы поняли, не так, как, ну вы поняли, не как у наших? А то тут один чувак — ха-ха! — болтал — ха-ха! — что щелки у них наискось, ха-ха!) Ох, скорее бы кончились похороны, миновали поминки, скорее бы уехать туда, где я точно знаю: контакта нет, и нет нужды его имитировать».

«Я вывез все из демонстрационного зала, — сказал Мисима, — и отправил деньги в надежное место — моему другу, проживающему в Корее. И теперь, сэр, вам остается только одно — харакири. Я принес вам нож, процедура очень проста, сами увидите. Это безусловно наилучший выход».

Потом вошел отец и прокашлял:

«Там на

кухне есть сосиски, сынок, мы можем их поджарить. Не так тяжело для желудка, как эти карри, рис и прочее. Видишь, что они со мной сделали. Мне-то они очень по нраву, а вот желудок не сдюжил».

— Ладно, ладно, хватит, — сказал я, разбуженный от тяжкой дремы стуком в дверь. — Кто-нибудь, пойдите и уймите этот мерзкий тарарам. Это не моя работа, в конце концов. Зачем кормить собаку, чтобы потом лаять самому?

Я резко сел, чувствуя вину за то, что задремал, — ведь мне же в это самое время следует что-то улаживать, и постепенно осознавая, что стук в дверь был частью моего диковинного сновидения. Потом я услышал настоящий стук, так что, вероятно, и стук во сне тоже был реален. Берил. Приехала наконец. Мои наручные часы показывали чуть больше половины девятого — не так уж поздно.

— Иду, — крикнул я, идя на третий приступ стука.

Берил чуть не стукнула мне прямо в лицо, когда я открыл дверь.

— Что это за фигня на тебе надета? — спросил я. А потом увидел, что эта женщина вовсе не Берил. Миссис Уинтерботтом в расхристанном халате, сползающем с плеч, дико глядела на меня.

— Входите, — пригласил ее я, — что-то вы погорячились, недолго и простудиться в таком наряде. Я сказал, что сначала повидаюсь с вами, но вас там не оказалось. И я не знаю, куда он пошел. Но, в конце концов, он ваш муж. Он имеет право встретиться с вами, не так ли? Я имею в виду, что моей вины здесь нет.

— Он застрелил его, — сказала она. — Чернилка убил бедного Билли.

«Бедного Билли в сарае убили…» — зашевелилась у меня в мозгу строчка из какого-то стишка, какого-то гадкого стишка. «Гадкие загадки»? Или, может, «Стишки исподтишка»?

— Скорее заходите, — сказал я, видя, что она готова разрыдаться прямо посреди улицы. — Скорее, — я втащил ее внутрь, захлопнул дверь, и она прижалась к этой двери спиной и забилась в безысходности у самого выхода. — Ну же, входите, выпьете немножко бренди, успокоитесь, и мы вместе туда вернемся.

Я поволок ее через коридор, как тюк, только что доставленный носильщиком, втащил в гостиную-переднюю. Конечно же, бренди не осталось — Радж все вылакал, но была чекушка виски. Ее-то я и поднес к губам Элис, словно трубку насоса к сдутой шине. Она отплевывалась, давилась, брызгалась, пыталась набрать воздуха, задыхаясь от горя и потрясения.

— Ну же, — просил я ее, — глотните капельку. — Но она вместо этого взвыла. — Не надо, — уговаривал я, сжимая ее прекрасные округлые плечи, — вы разбудите моего отца. — Я сказал это не в переносном смысле, я еще не привык.

— Он убил его, Чернилка застрелил его, он мертвый. Он там, на кровати, его нет!

Это мне почему-то напомнило лондонский аэропорт. «Отца нет. Тед». Ах, да.

— Где он сейчас? — задал я глупый вопрос.

— Они оба там были. Оба, когда я ушла. Никто не пришел. Я стучалась к соседям, но все слушали телек.

— Смотрели телек, вы хотели сказать.

Чертов Денхэм, неужели ты такой же безумец, как все прочие?

— Никто не услышал, никто не пришел. Кто-то крикнул мне, чтобы я убиралась. Все из-за телека! — завыла она опять.

Потревоженный покойник крякнул и перевернулся в гробу.

— Пойдемте, — сказал я, храбрый Денхэм. — Вернемся туда вместе. Погодите, — сказал я, уже не такой храбрый Денхэм, — надо позвонить в полицию. — О, Денхэм, Денхэм, не надо, Бога ради, не связывайся с полицией, ты должен быть в Токио, а не свидетельствовать в деле об убийстве. — Телефон полиции 999, — сказал я, — если я правильно помню? — Крутя диск, я спросил Элис: — Какой у вас номер дома? — Она стояла, непослушными пальцами застегивая пуговицы — Гекуба, ни дать ни взять, — повсюду пряди волос в перманенте, прямо у ниши в стенке под лестницей, где спрятаны коробки с предохранителями.