Хорёк-писатель в поисках музы
Шрифт:
Закончив с перепечаткой, Баджи съедал ломтик яблока, изюминку-другую, витаминную булочку. После обеда он снова брал фломастер и вносил правку, и переписывал все снова и снова. А улучшив все, что только можно, он перепечатывал свою работу еще раз, уже начисто.
В конце концов очередная повесть отправлялась в ящик стола, где отлеживалась несколько недель, — а тем временем начиналась следующая. Но в конце концов Баджи извлекал остывшую историю на свет, и снова перечитывал ее и переписывал, а потом, не в силах дольше сдерживать волнение, заклеивал свой
И никаких сопроводительных писем! Никаких этих «...от души надеюсь, что вам понравится...»!
— Разумеется, я надеюсь, что им понравится, — пояснял он стенам своего кабинета. — А иначе зачем посылать?
Потом он приносил свою рукопись на почту, и целовал ее на прощание, и желал ей счастливого пути. Как-то ей теперь придется, совсем одной? Ведь автора не будет рядом, и никто ей не поможет. «Сумей постоять за себя, — напутственно шептал он в щель почтового ящика. — Не сумеешь — тебе конец».
Вскоре Хорек Баджирон узнал, как обидно получать отказы, когда пишешь по-настоящему хорошо. Но, если хороший рассказ отвергали, он лишь укоризненно качал головой в адрес недотепы-издателя, наклеивал на конверт новую марку и, не изменив ни слова, отправлял рукопись в другое издательство. Рано или поздно кому-нибудь достанет сообразительности понять, что он имеет честь созерцать шедевр Хорька Баджирона, писателя высшей пробы.
Но почта его не радовала. И однажды он дал себе слово: «Настанет день — и я построю в этом доме настоящую Мансарду, как положено писателю. Да! Я построю ее! И оклею стены этими отказными бланками, а сам стану в центре и посмеюсь над всеми вами от души!»
В один из вторников, похожих друг на друга как две капли воды, Баджи, как всегда, вернулся с утренней прогулки. Зазвонил телефон. Он снял трубку и услышал львиный рык — грозный и радостный звук из Далекого щенячьего детства.
Он терпеливо слушал — рычание медленно затихало, растворяясь где-то в тропических зарослях.
— Привет, Уиллоу, — сказал он наконец.
— Привет, Баджи, — отозвался из трубки мягкий голос. — Хочу знать, как поживает мой братец-знаменитый-писатель.
— Ты прекрасно знаешь, как я поживаю, — проворчал он. — Я пишу. Просто тебе не терпится что-то сказать мне. Угадал? Почему это вдруг я — знаменитый писатель?
— Вот что я хотела тебя спросить... Никак не припомню... я тебе говорила о моей подруге-волонтере? Она приходит в школу раз в неделю и читает вслух моим подопечным, пока я бегаю по всяким педагогическим мероприятиям.
— Говорила. Даниэлла — так, кажется, ее зовут?
— Что, и правда говорила? Знаешь, Баджирон, она такая славная, наша Даниэлла! Все от нее без ума. Угадай, какая у нее любимая щенячья книжка? Угадай, почему ты — знаменитый писатель?
— Не знаю, Уиллоу. Почему я — знаменитый
— «Лапа — раз, лапа — два...»! Она влюблена в твою книгу! Я ей не сказала, что Хорек Баджирон — мой родной брат. Но вот что я подумала... неплохо бы вам было познакомиться. Сказал бы ей хоть «привет» и «как поживаете?». Вы с ней так похожи...
— Уиллоу!
— Но ты же совсем ни с кем не общаешься, Баджи! Тебе нужны друзья!
— У меня есть друзья! Они называются «персонажи», Уиллоу, и я их описываю.
Он вздохнул. До чего же не хотелось объясняться!
— Пойми, пожалуйста: у меня сейчас такой период в жизни, когда нужно много работать. Я учусь, я обретаю мастерство. Друзья подождут — никуда не денутся.
— Она смышленая, Баджи! Такая душевная, добрая! Она любит щенков, а они — ее. Вам было бы так хорошо вместе!
Не сомневаюсь, что когда-нибудь так оно и будет. Но не сейчас. Сейчас я борюсь за выживание.
— Ох, Баджи!
— Пока, Уиллоу. Я тебя люблю, но мне пора за работу.
На том конце провода сердито рявкнул волк. Баджирон рассмеялся, повесил трубку и вернулся к рукописи.
Друзья? Когда-нибудь потом. А сейчас, кроме этой страницы, лежащей перед ним на столе, его ничто не интересовало.
Глава 4
Вот уже несколько недель подряд, с понедельника по четверг, он замечал ее — тоненькую фигурку, которая неизменно появлялась ранним утром на берегу пруда, на одном и том же месте, с пакетом семечек для воробьев и с булкой для уток. Она рассыпала корм и тихонько сидела, а птицы собирались вокруг нее в кружок и завтракали. Потом она раскрывала книгу и читала. От Баджи не укрылось, что она всегда приходит одна, всегда приносит угощение для обитателей парка и всегда берет с собой книгу.
Другие хорьки были здесь случайными гостями — и щенки, что в выходные дни пускали кораблики в пруду и гоняли на траве мячи-погремушки, и взрослые, что щелкали фотоаппаратами или делали зарисовки с натуры.
Но она была величиной постоянной — такой же, как и он сам.
«Она тоже меня заметила, — думал он. — Меня нельзя не заметить. Каждый день — один и тот же шарф, один и тот же желтый блокнот». Только она не знала, что он приходит сюда каждое утро — и по пятницам, и в выходные.
Они сидели не так уж далеко друг от друга, но никогда не здоровались: оба уважали чужое право на уединение.
Шли дни — и вот он уже стал отвлекаться от работы, чтобы полюбоваться ее изящной лапкой, посмотреть, как она протягивает кусочек хлеба гусю или утке. Птицы ее не боялись и подходили совсем близко. Когда она уходила, они не возмущались — понимали, что она отдала им все, что могла.
Но однажды, утром очередного четверга, она ушла слишком рано. Баджирон как раз потерял нить повествования и рассматривал рощицу в другой стороне, чтобы сосредоточиться. А когда он повернулся, ее уже не было. Лишь несколько уток и одинокий гусь доклевывали последние крошки.