Хороши в постели
Шрифт:
– Кэнни?
Я села, не сразу сообразив, где у меня руки-ноги.
– Кэнни, открывай сейчас же. Я волнуюсь.
Мать. Господи боже, нет.
– Кэнни!
Я свернулась калачиком на диване, вспоминая, что она звонила утром, миллион лет назад, и сказала, что вечером приедет в город на «Гей бинго», а потом они с Таней заскочат ко мне в гости. Я поднялась и как можно тише щелкнула выключателем лампы, чтобы погасить свет, – получилось, правда, не очень тихо, поскольку в процессе я ее сбила. Нифкин взвыл и, запрыгнув на кресло, укоризненно на меня уставился. Мать снова забарабанила в дверь.
– Кэнни!
– Уходи, –
– А вот и нет! Ты в своем комбезе и хлещешь текилу под «Звуки музыки».
Чистая правда. Ну, что тут сказать? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки» – в частности, сцену, где Мария во время грозы устраивает на своей постели оставшийся без матери выводок детей фон Траппа и поет «Мои любимые вещи». И все это так уютно, так безопасно… как бывало в моей семье – нечасто и очень давно.
Из-за двери донесся приглушенный разговор – голос моей матери и еще один, пониже, будто дым от «Мальборо» сочащийся сквозь щебень. Таня. Героиня руки в гипсе и крабовой ноги.
– Кэнни, открывай!
Силком сдвинув себя с места, я потащилась в ванную. Зажгла свет и уставилась на отражение, оценивая ситуацию и свой видок. Зареванное лицо – есть. Светло-каштановые с медными прядями волосы, подстриженные под каре и заправленные за уши, – тоже в наличии. Отсутствие макияжа. Намек на… ладно уж, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, грудь размера DD, толстые пальцы, мощные бедра, здоровый зад, крепкие мышцы ног, скрытые трепещущим слоем жира. Глаза совсем крошечные, словно пытаются спрятаться в складках лица, и в них как будто читаются голод и отчаяние. Глаза цвета океана в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, красивая виноградная зелень. «Такое милое личико», – говаривала моя бабушка, обхватывая мой подбородок ладонью, а потом качала головой, не считая нужным заканчивать мысль.
И вот она я. Двадцать восемь лет, тридцатник уже на горизонте. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И что хуже всего – воплощенное клише, Элли Макбил и Бриджит Джонс в одном флаконе, и столько в сумме я, наверное, как раз и весила. Да еще и две лесбиянки в дверь долбят. Лучший выход, решила я, залезть в шкаф и прикинуться мертвой.
– У меня есть ключ, – пригрозила мать.
Я отняла у Нифкина миску с текилой и проорала:
– Минутку!
Подняла упавшую лампу, приоткрыла дверь. С той стороны на меня уставились мать и Таня, в одинаковых мужских толстовках с капюшонами и одинаково встревоженные.
– Слушайте, – произнесла я. – У меня все в порядке. Просто хочу спать, пойду ложиться. Поговорим утром.
– Слушай, мы видели статью в «Мокси», – сказала мать. – Люси принесла журнал.
«Спасибо, Люси», – подумала я.
– У меня все в порядке, – повторила я. – В порядке, в порядке, в порядке.
Мать, стиснув штамп для бинго, ответила скептическим взглядом. На лице Тани, как всегда, читалось, что она хочет покурить, и выпить, и чтобы я и мои брат с сестрой никогда не рождались, тогда наша мать принадлежала бы ей одной и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортгемптон.
– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.
– Позвоню, – пообещала я и заперла дверь.
Постель показалась мне оазисом среди пустыни, песчаной косой среди бушующего моря.
Зря я сказала Брюсу, что хочу перерыв в отношениях. Зря вообще с ним познакомилась. Зря не сбежала без оглядки той ночью, заслышав шаги.
Зря стала журналистом. Пекла бы себе кексы в кондитерской, где всей работы – разбивай яйца, отмеряй муку и отсчитывай сдачу, и никто бы меня не оскорблял, потому что там мои габариты уместны. Каждая дряблая складка и бугорок целлюлита служили бы доказательством высочайшего качества моей выпечки.
Поменяться бы местами с парнем, который в обеденный час ходил по Пайн-стрит, нацепив двухсторонний рекламный щит с надписью «СВЕЖИЕ СУШИ», и раздавал купоны на скидку в «Мир васаби». Стать бы безликой, невидимой. А может, даже мертвой.
Я представила, как укладываюсь в ванну, приклеив записку к зеркалу, и подношу к запястью лезвие. Потом – как Нифкин недоумевающе скулит, скребет когтями бортик, не понимая, почему я не встаю. Как мать, которой придется перебирать мои вещи, найдет немного потрепанный экземпляр эротического журнала «Лучшее от Пентхаус Леттерз» и вдобавок наручники с розовым мехом, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. И наконец – как санитары «Скорой» намучаются со спуском моего мокрого мертвого тела по трем лестничным пролетам. «У нас тут сегодня та еще туша», – скажет один санитар.
Ладно. Самоубийство отпадает, подумала я, заворачиваясь в одеяло и подкладывая под голову оранжевую подушку. Кондитерская и рекламный щит, пусть и соблазнительные, – пожалуй, тоже вряд ли мне светят. Я не могла представить, как о подобном можно написать на страницах журнала о выпускниках. Выпускница Принстона, если уж и сворачивала с кратчайшего пути к успеху, то становилась владелицей кондитерской, которую затем превращала в целую процветающую сеть, а сеть – в открытое акционерное общество, и зарабатывала миллионы. Да и кондитерская была бы просто развлечением на несколько лет, чтобы не сидеть сложа руки, пока подрастают дети, которые неизменно тоже появятся на страницах этого журнала о выпускниках в черно-оранжевых одежках с надписью «Поступаем в 2012!» на не по годам развитых груденках, сплошное ути-пути.
Чего я хочу, думала я, вжимаясь лицом в подушку, так это снова стать маленькой. Лежать на кровати в доме, где выросла, под узорчатым коричнево-красным одеялом, читать книжку, хотя уже давным-давно должна спать, слышать, как открывается дверь и в комнату входит отец, чувствовать, как он молча стоит надо мной, ощущать его любовь и гордость за меня, словно нечто осязаемое, обволакивающее, подобное теплым водам. Я хотела, чтобы он положил руку мне на макушку, как делал тогда, услышать в его голосе улыбку, когда он говорил: «Все читаешь, Кэнни?» Быть маленькой и любимой. И худенькой. Вот чего мне хотелось.