Хорошие деньги
Шрифт:
Вот черт, надо же было так промахнуться!
По всей поверхности карты были расставлены мисочки разной величины, там и сям, особенно много в Европе и в южной части Азии, а также в Центральной Америке. Некоторые очень большие, с изрядным количеством песка, а некоторые совсем маленькие, с несколькими комочками на донышке, как если бы это было какое-то редкое, особенное вещество.
Может быть, это была ценная коллекция, которую собрал дядя?
На Украине, к примеру, стоял большой горшок с чернозёмом, а вблизи Одессы – такой же, но с землёй посветлее.
Я, конечно, знал, что дядя много странствовал, но не столько же! Кажется, он отовсюду, где
Ах, дядя!
А морской песок – вообще отдельный разговор. Кажется, это предмет особой страсти. Повсюду на побережьях я заметил чашки с песком разнообразных оттенков: мелкий серо-белый балтийский, зернисто-жёлтый мадрасский, чёрно-белый песок из Коста-Рики и снежно-белый порошок из Флориды.
И всё тщательно классифицировано и подписано. На особых шильдиках.
Я видел там картофельную почву из Гюрстова (Мекленбург), датированную 3.4.52, умеренно жирный кусок из плодородной Магдебургской долины и элегантный серый подзол из Амьена, Франция.
С каким же трудом, ценой каких усилий всё это собиралось и добывалось!
Ил с низовьев Нила. Нефритового цвета земля из Японии и жёлтый лёсс из Маньчжурии. Неужто дядя побывал и в Маньчжурии?
А может, есть какая-нибудь специальная рассылочная служба, такой клуб по интересам, наподобие филателистической биржи, только для песка и земли? Кто знает! А может, дядя и вовсе мухлевал? Но кого он хотел обмануть, себя самого?
Я стоял на этом прогретом чердаке и имел возможность наступить одной ногой на мергельную почву баварского предгорья Альп, а другой ногой – на меловую землю Довера, и всё это в пять часов пополудни.
Особенно меня взволновала небольшая, но изысканная коллекция цветных почв из Италии. Здесь была чистая охра, Terra di Pozzuoli, необожженная красно-бурая глина, зелёная земля из Умбрии и чистый caput mortem из местности Урбино. Неудивительно, что тамошние жители так склонны к живописи: природные красители сами идут в руки.
А гранатовая земля Богемии! Ртутный песок цвета киновари из Афганистана!
Но признаюсь, самым экзотичным я нашёл чан, полный гальки из Берлина, – я бы мог поместиться в этом чане. Залез – и ты в Берлине! Удивительное чувство.
Я вижу, мне пора остановиться. Хотя я не успел удостоить вниманием ни богатый гумус тропических регионов, ни красивые ржавые пахотные слои из Свазиленда. Было уже довольно поздно, дядя вскоре должен был вернуться домой, а я не хотел быть застигнутым.
Позднее, столкнувшись с ним на лестничной клетке, я не увидел в нём ничего величественного, что указывало бы на владетеля мира. В своём костюме он всегда казался чересчур худым.
Он приостановился, чтобы извлечь из бумажника десятку, поднял её вверх и спросил:
– Что это?
– Десятка.
– Две десятки, – быстро сказал я, – одна спереди, другая сзади.
– Итого, собственно, двадцать марок, – сказал я, глядя на него ясными глазами.
Дядя, удовлетворённый, двинулся дальше.
Эта делегация появилась перед нашей дверью совершенно неожиданно, без предупреждения, без телефонного звонка.
Они уже попытались позвонить в апартаменты Маузеров, потом Хартенбергов, потом Каланке, но безрезультатно, и теперь изо всех сил давили на кнопку Файнгольдов. Фамилия Файнгольд значилась последней в череде оглохших (как кто-то из них несдержанно
– Маузеры, Хартенберги и Каланке все в отъезде. Их нет!
А в это время незваные посетители, которым практически было указано на дверь, с любопытством пялились на звёздчатую стеклянную крышу лестничной клетки и дивились:
– Вся семья Маузер уехала в полном составе?
– Уехали, – твёрдо сказала госпожа Штумпе.
Долгий, напористый взгляд внутрь, в вестибюль.
– А Хартенберги?
– Уехали.
– А Каланке?
– Уехали, уехали, – сказала госпожа Штумпе.
Нет, она здесь просто присматривает за домом, и единственное, что ей известно, это то, что все уехали на похороны в Кенигсберг, бывший Калининград.
Должен сказать, что до сих пор я ещё ни разу не видел госпожу Штумпе столь словоохотливой, я просто любовался ею: спектакль, разыгранный ею, был достоин удивления. Сам я стоял вне поля зрения на лестнице второго этажа и всё слышал.
А нельзя ли посмотреть?
Нет, сказала госпожа Штумпе, она здесь лицо ответственное, но только у Фаингольдов. Вот насчёт Фаингольдов она готова ответить, но для этого сама сперва должна пойти и посмотреть, есть ли кто дома. Госпожа Штумпе была непробиваема, и в конце концов им всем пришлось уйти несолоно хлебавши, но они пообещали вернуться на следующий день.
Я объяснил дяде, что это неумно – тотально изолировать себя от окружающих. Это порождает недоверие, сказал я ему, а может разбудить и подозрение, ведь они видят: в доме несколько этажей, хоть кто-то должен быть дома, а не в Кенигсберге. Ну хотя бы ты. В конце концов, мы могли бы сказать, что ты – это не ты, а твой брат.
Это в какой-то степени его убедило. По крайней мере, на следующий день он надел куртку, в которой действительно выглядел как брат самого себя, ужасная такая куртка, и тут снова явились эти люди из инициативной группы нашей улицы. Это были: супружеская пара пожилых учителей, архитектор, живший по соседству, окружной инспектор, который принимал участие в этой акции как частное лицо, господин Дённингхаус, сосед из дома неподалёку (я знал его), ещё одна учительница, и седьмым был хозяин пивной на углу Гудрун-штрасе, у которого в этом деле был свой, особый интерес. Речь шла о Гудрун-штрасе – я ещё не сказал, – вернее, о названии «Гудрун-штрасе», которое городские власти собирались изменить. А эта инициативная группа была против, и комитет, выступая от имени жителей улицы, собирал подписи за сохранение прежнего красивого названия.
Всё происходило в дядином рабочем кабинете красного дерева, и вошедшие заворожённо таращились на колоннаду. По ходу переговоров дядя становился всё веселее, потому что понял – позволю себе один раз выразиться утрированно, – что его пока никто не собирается арестовывать, они явились вовсе не за этим.
Итак, насколько он понял, Гудрун-штрасе должна быть переименована в Герхард-Эппельман-штрасе? Так? Что ж, он ничего не имеет против.
Нет, – члены уличного комитета напряжённо ёрзали на стульях, – они выступают от имени всех жителей Гудрун-штрасе и выражают коллективное мнение, за которое подписываются, чтобы улицу не переименовывали.