Хорошие люди. Повествование в портретах
Шрифт:
Но только не Толя. Он по-прежнему возвышался среди травы и махал косой.
В деревне, из мужиков, Толя был самый большой. Досталось ему тело, которое и в крестьянских-то тяжёлых трудах не задействуешь в полную. Потому брался он за самую надрывную работу, действуя размеренно и осторожно, чтобы чего не сломать. «В целости сделаю…» – говорил он.
По улице Толя ходил, внимательно оглядывая встречающееся на пути и невзначай поправляя всё, что было неладно. Идёт к соседке за какой-то надобностью, уж зашёл почти в калитку, ан нет, остановился. Осторожно потрогал
– Толь, ты чё там возишься, а? – кричит бабка.
– Не боись, бабуль, в целости сделаю! – улыбается он через плечо.
Он много улыбался. Толина улыбка была беззащитная и доверчивая, говорящая: «Ну да, большой я, не взыщите. Но хорошо ж сделаю, ладно будет…» Самый добродушный человек он был. Но и самый упёртый.
Когда народ бросил косить перед домами, Толя растерянно походил от одного к другому, поспрашивал: «Чего зарастаем?»
– А чего я ломаться буду, когда такой разор?! – отвечали ему. – Коси сам, коли не лень.
Он ещё походил, потирая широкую переносицу и качая головой. И стал косить сам.
Народ сперва злился, а потом плюнул. Пущай его блажит.
Бабы иногда ворчали: «И охота тебе впереди паровоза бежать? Нашёлся тож…»
А Толя только рукой махал, шёл с косой. Да уходя, улыбался и говорил:
– То ля ещё будет!..
Это его вечная присказка была. Хитрая такая, с подковыркой, не поймёшь, про себя ли, про жизнь ли… Махнёт пятернёй, скажет и пойдёт.
А деревня-то не сильно удивилась Толиной косьбе. Он и раньше чудил.
Прокатится ливень, мокротень, все по избам сидят, а Толя с лопатой бродит по дороге, «лужи спускает». Это значит, копает от одной лужи к другой проходы, под уклон, а потом весь поток в большую канаву отводит.
Гребёт он лопатой воду, улыбается, ещё и детвору в дело втянет. «Дядь, а чтой-то вы делаете?» – «Да вот, выходит, систему озёр с водопадом. Тоже охота? Ну, валяйте, только чтоб в целости». К вечеру дорога уже сухая, детишки все чумазые по домам разбегаются, матери из-за заборов привычно костерят Толю, а он шагает посреди улицы, весь уляпанный грязью, лопату в такт шагу перебрасывает, ухмыляется:
– Хе, то ля ещё будет!..
А то в другой раз бабок от трансформатора спас.
Пришла разнарядка из района: старые трансформаторы на новые заменить.
Приехали рабочие, привезли новую хреновину. А старая-то стоит посреди луга, метров шесть высотой, столбы просмоленные, надёжные. Её ещё выкапывать надо да грузить. Возня… Вот они и надумали – старую так оставить, новую вкопать да провода на неё перекинуть. И вкопали. Только вышло, что штука эта ближе к домам оказалась.
Бабки в сторонке кружком собрались, за щёки хватаются, головами качают: «Стрёкот от неё, лектричество вредное!» Мужики урезонивают: «Да что уж, коль вкопали… Власть…» Подошёл Толя, послушал. Почесал в затылке и пошёл к работягам:
– Не встанет тут ваша техника. Больно место сырое.
Те его – матом, провода накинули, закрепили да укатили.
Толя посмотрел им вслед, роя землю носком сапожища. Вздохнул:
– Ну, глядите. То ля ещё будет…
Впервые это прозвучало угрожающе.
Всю неделю шли дожди, а Толя не вылезал с дороги. Он рыл и рыл с утра до ночи. Ребятня крутилась вместе с ним, но мамки теперь уж молчали, знали – дело.
Вечером пятницы Толя подошёл к завалинке, где сидели бабы, с размаху врезал лопату в землю:
– Всё, бабочки. Звоните в район. Поплыла ваша хреновина!
Над лугом в лучах заката громоздилась покосившаяся конструкция, уходившая столбами в огромную лужу.
Районные как увидели, за головы схватились!
Ну и выкопали старую, а эту – на её место. Уж пришлось, как положено.
Вот тут бабы Толю нахваливали! А он – прямо расплывался:
– То ля ещё будет!..
Толя чудил, но чудил неспроста. Была у него на то своя философия, «теория шестерёнки», как он говорил.
За глаза его и звали «шестерёнкой».
– Вон, пошёл дело делать, шестерёнка!
Деревенским смешно казалось – называть эту громадину мелкой деталькой. Но в лицо говорить, нет, остерегались.
Саму теорию услыхала я, придя к Толе косу наточить. Он сидел на крыльце и ножиком выстругивал ореховую палочку. Лицо его выражало полное благодушие удовольствия. А жена ходила туда-сюда и ругала его. Олька маленькая, слабая и вечно недовольная мужем. Дом их был справный, но всё ей казалось, что отлынивает он, что силач её недостаточно нагружен.
Увидев косу, Толя обрадованно загудел:
– Во, давай её сюда, давай. Поточим! Вот только дело доделаю…
– Дело он делает, ага! Думаешь, дело это?! – обернулась Олька на меня. – Ну щас! Сабли он вырезает детишкам! Крапиву рубать! Ты скажи, почто ты всех мальцов по деревне спортил?! Раньше по грязи их возжакал, теперь в крапиву загнал. Чего ты им наплёл?
– Так для интересу же… – оправдывался Толя, со звоном точа косу. – У них крапива – заместо фашистов, они у меня все – красноармейцы теперь, с немцами воюют. Они крапиву рубают, а мне опосля – косить сподручней. Вот и ладно будет…
– Ладно будет! А то ладно, что дети все обстреканные ходят?! Что крапивы теперь ни один бесёнок не боится, тоже ладно? Раньше только нагнёшься за ней – притихнут, а теперь вон сами на неё прут! Своя башка дурная, так мало тебе, ещё и детям головы задурил. Другие – по хозяйству вон…
– Хозяйство моё в целости. И луга в целости, – набычился Толя.
– А сам-то ты в целости?! Ты покажи, покажи свои бока дырявые! О прошлом годе целость твоя кончилась.
Олька намекала на историю со стадом. В прошлом году всё стадо упустили, коровы клевера переели, и раздуло им животы. Металась обезумевшая от боли скотина по полю. Способ-то есть народный: шилом в нужном месте живот пропороть, чтобы воздух сошёл. Да разве подступишься к бешеным?! А так погибнут.