Хорошо !
Шрифт:
винтовкой звякая, богатых
и кассы. Теперь здесь
всякие и люди
и классы. Зимой
в печурку-пчелку суют
тома шекспирьи. Зубами
щелкают,картошка
пир им. А летом
слушают асфальт с копейками
в окне: -Трансваль,
Трансваль,
страна моя, ты вся
горишь
в огне!Я в этом
каменном
котле варюсь,
и эта жизньи бег, и бой,
и сон,
и тленв домовьи
этажи
от пят
до лба, грозою
омываемая, как отражается
толпа идущими
трамваями. В пальбу
присев
на корточки, в покой
глазами к форточке, чтоб было
видней, я в
комнатенке-лодочке проплыл
три тыщи дней.
12
Ходят
спекулянты
вокруг Главтопа. Обнимут,
зацелуют,
убьют за руп. Секретарши
ответственные
валенками топают. За хлебными
карточками
стоят лесорубы. Много
дела, мало
горя им, фунт
– целый!первой категории. Рубят,
липовый чай
выкушав.
– Мы
не Филипповы, мы
привыкши. Будет обед,
будет
ужин,белых бы
вон
отбить от ворот.
Есть захотелось,
пояс
потуже, в руки винтовку
и
на фронт.А мимонезаменимый. Стуча
сапогом, идет за пайкомПравление
выдало урюк
и повидло. Богатые
ловче, едят
у Зунделовича. Ни щей,
ни кашбифштекс
с бульоном, хлеб
ваш, полтора миллиона. Ученому
хуже: фосфор
нужен, масло
на блюдце. Но,
как назло, есть революция, а нету
масла. Они
научные. Напишут,
вылечат. Мандат, собственноручный, Анатоль Васильича. Где
хлеб
да мяса, придут
на час к вам. Читает
комиссар мандат Луначарского: "Так...
сахар...
так...
жирок вам. Дров...
березовых...
посуше поленья... и шубу
широкого потребленья. Я вас,
товарищ,
спрашиваю в упор. Хотите
берите
головной убор. Приходит
каждый с разной блажью. Берите
пока што ногу
лошажью!" Мех
на глаза, как баба-яга, идут
назад на трех ногах.
13
Двенадцать
квадратных аршин жилья. Четверо
в помещении Лиля,
Ося,
я и собака
Щеник. Шапчонку
взял
оборванную и вытащил салазки.
– Куда идешь?
В уборную иду.
На Ярославский. Как парус,
шуба
на весу, воняет
козлом
полено везу, забрал
забор разломанный Полено
тушею, тверже камня. Как будто
вспухшее колено
великанье. Вхожу
с бревном в обнимку. Запотел,
вымок. Важно
и чинно строгаю
перочинным. Нож
ржа. Режу.
Радуюсь. В голове
жар подымает градус. Зацветают луга, май
поет
в уши это
тянется угар из-под черных вьюшек. Четверо сосулек свернулись,
уснули. Приходят
люди, ходят,
будят. Добудились еле с углей
угорели. В окно
сугроб.
Глядит горбат. Не вымерзли покамест? Морозы
в ночь
идут, скрипят снегами - сапогами. Небосвод,
наклонившийся
на комнату мою, морем
заката
облит. По розовой
глади
моря,
на юг тучи-корабли. За гладь,
за розовую, бросать якоря, туда,
где березовые дрова
горят. Я много
в теплых странах плутал. Но только
в этой зиме понятной
стала
мне
теплота любовей,
дружб
и семей. Лишь лежа
в такую вот гололедь, зубами
вместе
проляскав поймешь:
нельзя
на людей жалеть ни одеяло,
ни ласку. Землю,
где воздух,
как сладкий морс, бросишь
и мчишь, колеся, но землю,
с которою
вместе мерз, вовек
разлюбить нельзя.
14
Скрыла
та зима,
худа и строга, всех,
кто навек
ушел ко сну. Где уж тут словам!
И в этих
строках боли
волжской
я не коснусь Я дни беру
из ряда дней, что с тыщей
дней
в родне. Из серой
полосы
деньки, их гнали
годы
водникине очень
сытенькие, не очень
голодненькие. Если
я
чего написал, если
чего
сказалтому виной
глаза-небеса, любимой
моей
глаза. Круглые
да карие, горячие
до гари. Телефон
взбесился шалый, в ухо
грохнул обухом: карие
глазища
сжала голода
опухоль. Врач наболталчтоб глаза
глазели, нужна
теплота, нужна
зелень. Не домой,
не на суп, а к любимой
в гости две
морковинки
несу за зеленый хвостик. Я много дарил
конфект да букетов, но больше
всех
дорогих даров я помню