Хотел ли Гитлер войны. Беседы с Отто Штрассером
Шрифт:
Таковы были дни величия Отто Штрассера. Он познал приятное возбуждение от победоносного продвижения вперед, когда, казалось, за каждым новым объектом находится желанная победа. И в нем самом, и в его подчиненных жила очень сильная надежда. Он крайне уважительно относился к английской армии, против которой, в основном, и сражался, и к британцам как противнику. «Если англичане что-то начнут, – писал он тогда, – то они уже не отступятся». И я думаю, что тут он прав: сравнение с бульдогом порой действительно справедливо. Командир «Графа Шпее» скажет то же самое двадцать один год спустя…
Но той весной, ведя своих людей в атаку, он думал, что война складывается для Германии наилучшим образом. Ее армии захватили почти всю Европу; они сокрушили Россию, и вот теперь снова рвались
В такую весну молодой офицер просто не мог думать иначе. Людендорф обязательно выиграет эту игру! Какой же он полководец, с восхищением думал Штрассер и его друзья-офицеры. (Сегодня Штрассер говорит, что приходит в ужас, когда видит, как Гитлер повторяет ошибки Людендорфа. Людендорф завоевал одну страну, победил одного врага, одерживал победы одну за другой, много побед, но в итоге так и не победил. Гитлер делает то же самое, говорит Штрассер. Он проглотил две страны, он может хапнуть еще десяток, может идти от победы к победе, но он никогда не придет к большой Победе.) Оглядываясь назад, Штрассер склонен считать, что Людендорф совершил ошибку, направив после победы над Россией все оставшиеся силы против французских и английских армий на Западном фронте. Было бы лучше, считает он, если бы Людендорф использовал хотя бы часть сил, чтобы захватить Италию. Эта победа стоила бы несравненно меньших усилий, и тот эффект, который она бы вызвала, дал бы Германии весьма хорошие возможности, чтобы выторговать для себя оптимальные условия мирного договора.
Сейчас трудно что-либо сказать об этом. Но тогда, к лету, наступление германских войск замедлилось, американцы все прибывали и прибывали во Францию, и на душе у Отто Штрассера становилось как-то не так. К июню 1918-го стало ясно, что обещания германского Адмиралтейства остановить переброску американских войск во Францию через Атлантику, использовав против кораблей противника подводные лодки, не сбылись. В Европе уже находилось около полумиллиона американцев, и каждый последующий месяц могло прибывать еще по двести пятьдесят тысяч человек.
«И они были неплохие солдаты! – говорит Штрассер. – Никогда не забуду впечатления от первого столкновения с американцами. Дело было 25 августа 1918 года. Моя батарея плюс несколько пехотинцев и пулеметчиков обороняла мост через канал недалеко от Суассона. Уже несколько дней мы отходили под натиском стремительно наступавшего, да к тому же численно превосходящего нас противника. У нас уже не хватало пищи и боеприпасов, мы не могли вывезти раненых и больных. У нас не было нормальной связи ни со штабом, ни с соседями на флангах. Мы окопались у этого моста и должны были сдерживать наступающую французскую армию – против нас действовали африканские подразделения, из колоний. Нам поручили продержаться как можно дольше, чтобы прикрыть отступление основных сил. И вот прошло несколько часов, а мы, к своему изумлению, так и не увидели противника. Вместе с ординарцем мы поскакали через мост и выехали на пустырь за ним, достаточно большой, километра два примерно.
Внезапно я увидел, как прямо передо мной, метрах в восьмистах, за скрытым деревьями поворотом бесконечные колонны солдат. Они шагали в колонны по четыре, такие бодрые, распевали песни… Одеты все были с иголочки – от касок до ботинок. Они шли и пели, молодые, радостные парни… словно и войны вокруг нету. Четыре года назад, летом 1914-го мы точно так же шли на фронт.
И вот когда я смотрел на них, у меня в душе впервые зародился страх. Я боялся, что мы проиграем войну. Что нам с того, что сейчас наши снаряды и пулеметные очереди покосят этих бравых ребят в солдатских обмотках – точно так же, как косили во Фландрии нас английские снаряды и патроны в 1914-м? Этот людской поток был таким мощным и непрестанным, что неизбежно поглотил бы нас.
И, – добавляет Отто Штрассер (и это очень важно), – ни один немецкий солдат, переживший подобное, который своими глазами видел разницу между голодными, истрепанными, уставшими бойцами нашей тающей армии и накормленными, прекрасно снаряженными, хорошо обученными и отдохнувшими парнями этой бесчисленной американской армии, никогда
(Я сказал, что это замечание Штрассера важно, потому что Гитлеру удалось, благодаря нерешительности и бездействию, с которым остальной мир принял его успешные военизированные путчи, заставить немцев поверить в то, что они никогда не терпели поражений на поле брани, а проиграли ту войну только потому, что их предали забастовщики и всякие внутренние враги.)
И вот, вслед за триумфальной весной и полным сомнений летом пришла осень разочарования и отчаяния. Это был первый по-настоящему горький период в жизни Отто Штрассера.
Перед вами картина, переданная человеком, который, в отличие от Гитлера, всегда был в самой гуще схватки вне зависимости, был ли это обычный бой, наступление или отступление:
«Где бы ни атаковали нас войска союзников, наше Верховное командование защищало каждый клочок земли и траншеи ценой необычайно высоких потерь. Затем войска отводили на несколько километров, чтобы ослабить напряжение, и все повторялось сначала. Немецкие орудия уже выработали свой ресурс, а новые пушки не успевали поставлять в том количестве, которое было нужно. Немецкая артиллерия несла невосполнимые потери. Например, в батальоне немецкой армии по штату должно быть 500 человек. Через пару дней боев в нем оставалось уже 200 – 300 человек от списочного состава. Но и оставшиеся в живых уже были на грани физических возможностей. Теперь, например, дивизия была не сильнее, чем полк образца 1914 года, а может, даже и слабее. Личный состав пополняли за счет безусых юнцов или тех, кому стукнуло пятьдесят, отцов, дедов, больных, инвалидов. Форму шили из плохой материи, обувь была пошита из отходов кожевенного производства да к тому же полугнилыми нитками, кожаное снаряжение уступило место самоделкам из конопляных веревок. Еда, и без того плохая, постоянно уменьшалась в количестве».
Германия проиграла. «Тогда-то я и понял, что надежды уже нет, – говорит Отто Штрассер. – Повсюду царил дух отчаяния. В воздухе носились призывы к мятежу. Армия находилась в упадке. Игра закончилась».
Слава исчезала за горизонтом. Штрассер принимал участие только в арьергардных боях. Его батарея оказалась единственной в дивизии, которая не была захвачена противником. Он спас три своих орудия и еще три пушки прусского подразделения. В сентябре его настолько прихватил ишиас, что он не мог ни ходить, ни держаться в седле, так что его уже просто переносили. Бесславный конец столь торжественно начатого предприятия…Больной человек на носилках возвращался в поверженную в хаос Германию, которую он, юноша, снедаемый патриотизмом, оставил несколько лет назад благополучной и процветающей страной.
В канун германской революции Отто Штрассер оказался в мюнхенском госпитале; в другом госпитале, на другом краю Германии, в Пасевальке, лежал Адольф Гитлер.
6 ноября 1918 года Штрассер, ветеран войны двадцати одного года от роду, получил разрешение впервые выйти из здания госпиталя для самостоятельной прогулки, хоть и на костылях. Он использовал предоставившуюся возможность, чтобы навестить своих родителей, которые в тот момент проживали в Деггерндорфе. 7 ноября он должен был вернуться в больницу. Однако, приехав в Мюнхен, он стал свидетелем беспорядков на улицах города. Сотни восставших заполонили вокзал и захватил поезд, арестовав всех офицеров за исключением Штрассера, да и то потому, что он был инвалидом. Но они заставили его сорвать кокарду и офицерские погоны.
Тогда он выхватил револьвер – теперь он будет вынимать его то и дело на протяжении двадцати лет. Но к нему подошел какой-то солдат, доброжелательно попросивший не делать глупостей, взял револьвер и сказал толпе: «Я знаю его, он был моим командиром на войне. Он хороший человек, один из лучших. Оставьте его в покое».
Штрассер никогда не видел этого человека раньше. Он оказался членов революционного Совета рабочих, солдат и матросов. На рукаве у него была повязана красная лента. Он препроводил Штрассера до гостиницы и принес ему гражданскую одежду. Штрассер решил остаться в Мюнхене.