Хождение по мукам (книга 1)
Шрифт:
О любовь моя незавершенная,
В сердце холодеющая нежность...
Я верю, - если мы будем мужественны, мы доживем - когда можно будет любить не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, - ничего на свете нет выше любви. Мне иногда кажется, - приедет из плена Иван Ильич и будет совсем иной, новый. Сейчас я люблю его одиноко, бесплотно. И мы встретимся так, точно мы любили друг друга в какой-то другой жизни.
Прислонившись к ее плечу, Екатерина Дмитриевна говорила:
– А у меня, Данюша, такая горечь, такая темнота на сердце, совсем оно стало старое. Ты увидишь хорошие времена, а уж я не увижу, отцвела пустоцветом.
–
– Нет, девочка, нужно быть мужественной.
В один из таких вечеров на скамейку, на другой ее конец, сел какой-то военный. Оркестр играл старый вальс. За деревьями зажглись неяркие огни фонарей. Сосед по скамейке глядел так пристально, что Даше стало неловко шее. Она обернулась и вдруг испуганно, негромко воскликнула:
– Нет!
Рядом с ней сидел Бессонов, тощий, облезлый, в мешком висящем френче, в фуражке с красным крестом. Поднявшись, он молча поздоровался. Даша сказала: "Здравствуйте", - и поджала губы. Екатерина Дмитриевна отклонилась на спинку скамьи, в тень Дашиной шляпы, и закрыла глаза. Бессонов был не то весь пыльный, не то немытый - серый.
– Я видел вас на бульваре вчера и третьего дня, - сказал он Даше, поднимая брови, - но подойти не решался... Уезжаю воевать. Вот видите, - и до меня добрались.
– Как же вы едете воевать, вы же в Красном Кресте?– сказала Даша с внезапным раздражением.
– Положим, опасность сравнительно, конечно, меньшая. А впрочем, мне глубоко все безразлично, - убьют, не убьют... Скучно, скучно, Дарья Дмитриевна.– Он поднял голову и поглядел ей на губы тусклым взглядом. Так скучно от всех этих трупов, трупов, трупов...
Катя спросила, не открывая глаз:
– Вам скучно от этого?
– Да, весьма скучно, Екатерина Дмитриевна. Раньше оставалась еще кое-какая надежда... Ну, а после этих трупов и трупов надвинулась последняя ночь... Трупы и кровь, хаос. Так вот... Дарья Дмитриевна, я, строго говоря, подсел к вам для того, чтобы попросить пожертвовать мне полчаса времени.
– Зачем?– Даша глядела ему в лицо, чужое, нездоровое, и вдруг ей показалось с такой ясностью, что закружилась голова, - этого человека она видит в первый раз.
– Я много думал над тем, что было в Крыму, - проговорил Бессонов, морщась.– Я бы хотел с вами побеседовать, - он медленно полез в боковой карман френча за портсигаром, - я бы хотел рассеять некоторое невыгодное впечатление...
Даша прищурилась, - ни следа на этом противном лице волшебства. И она сказала твердо:
– Мне кажется, - нам не о чем говорить с вами.– И отвернулась. Прощайте, Алексей Алексеевич.
Бессонов скривился усмешкой, приподнял картуз и отошел прочь. Даша глядела на его слабую спину, на слишком широкие штаны, точно готовые свалиться, на тяжелые пыльные сапоги, - неужели это был тот Бессонов демон ее девичьих ночей?
– Катюша, посиди, я сейчас, - проговорила она поспешно и побежала за Бессоновым. Он свернул в боковую аллею. Даша, запыхавшись, догнала его и взяла за рукав. Он остановился, обернулся, глаза его, как у больной птицы, стали прикрываться веками.
– Алексей Алексеевич, не сердитесь на меня.
– Я-то не сержусь, вы сами не пожелали со мной разговаривать.
– Нет, нет, нет... Вы не так меня поняли... Я к вам ужасно хорошо отношусь, я вам хочу всякого добра... Но о том, что было, не стоит вспоминать,
Он поднял плечи, с усмешкой поглядел мимо Даши на гуляющих.
– Благодарю вас за жалость.
Даша вздохнула, - если бы Бессонов был маленьким мальчиком - она повела бы его к себе, вымыла теплой водой, накормила бы конфетками. А что она поделает с этим, - сам себе выдумал муку и мучается, сердится, обижается.
– Алексей Алексеевич, если хотите - пишите мне каждый день, я буду отвечать, - сказала Даша, глядя ему в лицо как можно добрее. Он откинул, голову, засмеялся деревянным смехом:
– Благодарю... Но у меня отвращение к бумаге и чернилам...– сморщился, точно хлебнул кислого.– Либо вы - святая, Дарья Дмитриевна, либо вы дура... Вы - адская мука, посланная мне заживо, поняли?
Он сделал усилие отойти, но точно не мог оторвать ног. Даша стояла, опустив голову - она все поняла, ей было печально, но на сердце холодно. Бессонов глядел на ее склоненную шею, на нетронутую, нежную грудь, видную в прорези белого платья, и думал, что, конечно, - это смерть.
– Будьте милосердны, - сказал он простым, тихим, человеческим голосом. Она, не поднимая головы, прошептала сейчас же: "Да, да", - и прошла между деревьями. В последний раз Бессонов отыскал взглядом в толпе ее светловолосую голову, - она не обернулась. Он положил руку на дерево, вцепился пальцами в зеленую кору - земля, последнее прибежище, уходила из-под ног.
26
Тусклым шаром над торфяными пустынными болотами висела луна. Курился туман по канавам брошенных траншей. Повсюду торчали пни, кое-где чернели низкорослые сосны. Было влажно и тихо. По узкой гати медленно, лошадь за лошадью, двигался санитарный обоз. Полоса фронта была всего верстах в трех за зубчатым очертанием леса, откуда не доносилось ни звука.
В одной из телег в сене навзничь лежал Бессонов, прикрывшись попоной, пахнущей лошадиным потом. Каждую ночь с закатом солнца у него начиналась лихорадка, постукивали зубы от озноба, все тело точно высыхало, и в мозгу с холодным кипением проходили ясные, легкие, пестрые мысли. Это было дивное ощущение потери телесной тяжести.
Натянув попону до подбородка, Алексей Алексеевич глядел в мглистое, лихорадочное небо, - вот он - конец земного пути: мгла, лунный свет и, точно колыбель, качающаяся телега; так, обогнув круг столетий, снова скрипят скифские колеса. А все, что было, - сны: огни Петербурга, строгое великолепие зданий, музыка в сияющих теплых залах, обольщение взвивающегося театрального занавеса, обольщение снежных ночей, женских рук, раскинутых на подушках, - темных, безумных зрачков... Волнения славы... Упоение славы... Полусвет рабочей комнаты, восторгом бьющееся сердце и упоение рождающихся слов... Девушка с белыми ромашками, стремительно вошедшая из света прихожей в его темную комнату, в его жизнь... Все это сны... Качается телега... Сбоку идет мужик в картузе, надвинутом на глаза: две тысячи лет он шагает сбоку телеги... Вот оно, раскрытое в лунной мгле, бесконечное пространство времени... Из темноты веков надвигаются тени, слышно, - скрипят телеги, черными колеями бороздят мир. А там, в тусклом тумане, - торчащие печные трубы, среди пожарищ дымы до самого неба и скрип и грохот колес. И скрип и грохот громче, шире, все небо полно душу потрясающим гулом...