Хождение за два-три моря
Шрифт:
Жарко было все эти дни, но сегодня что-то особенно. Сколько градусов — тридцать восемь? Сорок? Термометра у нас нет, да и само понятие температуры кажется неподходящим. Такой зной нужно измерять в единицах мощности. Лучи солнца расплющиваются на палубе. Их вдавливает в каждую пору дерева, в каждую пору кожи. Поверхность реки прогнулась. Мухи не летают, а ползают в тени. На буксире, на заправщике, на барже — ни души.
«Яшку» мы укрепили на корме яхты. Бортами он опирается на леера, под ним небольшой клок тени. Помещается тут полтора человека, остальные два с половиной изжариваются. При желании можно сменить сковородку палубы
Лежа под лодкой, шкипер второй час читает книгу Манкина «Белый треугольник» — в те минуты, когда просыпается.
— Ну как, Данилыч? Хорошо пишет? Храп капитана прерывается:
— Отлично! И яхтсмен он отличный. Такой дневник и вам бы написать, вот оно. Учитесь!
Впрочем, и о нашем дневнике капитан самого высокого мнения. То он, то Даня просят что-нибудь прочесть. Мы повинуемся охотно, с наигранной скромностью.
— Нравится?
— Зашибись! — говорит Даня и опять берется за астрономию. Я так и не научился распознавать, что кроется за этим «зашибись» — одобрение или конкретный совет молодому автору.
Данилыч ничего не говорит. Под лодкой снова слышен храп.
Мы пьем много воды. Горло жадно всасывает теплую, липкую от долгого хранения влагу. Вода испаряется, не доходя до желудка, во всяком случае, исчезает бесследно. Мы даже не потеем. Через минуту опять хочется пить.
Облитая забортной водой, палуба шипит. Лужи на ней исчезают, как плевок на утюге.
Жара укорачивает время. Жара удлиняет и запутывает мысли. Собственно, даже не мысли эти длинные, бесцельные раздумья, извилистые, как река, и тягучие, как повороты русла. Мы как-то забыли о том, куда и зачем идем. Все проглотил Дон. Остался один Дон. Запомню ли я Дон? Запомню, надолго запомню: но если увижу эти места без солнца, в безветренную погоду — не узнаю, пожалуй. И я долго раздумываю над тем, как хорошо бы прожить вот здесь, на углу зеленой протоки, весь год, познать все ипостаси реки, увидеть ее во льду, увидеть ледостав и ледоход, дождливую, зыбкую осень. Я мечтаю о будущем холоде протоки с удовольствием, долго — пока она не скрывается за поворотом. Нет, дорога лучше. Только в дороге дано увидеть сотни проток и тосковать по каждой.
— Ну что, сходите за соляркой? — снова спросил Данилыч. — Уже не так жарко.
Мы этого не заметили, но идти надо.
Степаныч на своем заправщике мирно спал. Сергей закашлялся, Даня погремел канистрами…
— А, это вы? Погодите, сейчас…
Роли изменились. Степаныч был уже не просителем, а хозяином. Он выглядел лучше и теперь напоминал заурядного гипертоника с рожистым воспалением.
— Вишь, как я люк открываю? Чтоб искры не выбить, осторожно надо. Закурить не найдется?
Остатки солярки скопились на самом дне глубокого танка. Ведро, опущенное на веревке, сразу же за что-то зацепилось. Я полез его освобождать. Внутрь вел узкий, крутой трап. Внизу было темно и душно. Казалось, чихнешь — насыщенный горючими парами воздух взорвется.
— Спички дать? — закричал, заглядывая в люк, Даня.
— Давай, а то ни черта не видно!
Этого диалога Степаныч не вынес и разыскал помпу — чего мы, собственно, и добивались. Через полчаса все баки «Гагарина» были полны солярки, а вскоре с ответным визитом на яхту прибыл Степаныч. В кулаке он зажимал стакан.
— Нальете? — Вопрос звучал утвердительно. По палубе буксира прошли две девушки.
— Привет, Валечка! — закричал Даня. — Заходи в гости!
— Не,
— Сгоришь! Или сглазят.
— Ничего! — Хихикая и оглядываясь, девицы удалились. Из открытого трюма баржи поднимался конус песка — чем не пляж? Мастер по парусам загадочно хмыкал. Когда же он успел познакомиться? С яхты Даня не сходил, девицы раньше не появлялись… Старею. Когда-то такие вещи не казались загадками.
— У нас нет карты Цимлянского моря, — заявил Данилыч.
— Можно на буксире переснять. А надо ли? Какое-то водохранилище, Цимла…
— Надо! Цимла Цимлой, а море морем. Вот оно.
Мы с Сергеем взобрались на мостик буксира. Капитан толкача был сама любезность. Карту? Пожалуйста. Калька, карандаши — все найдется. Речные моряки — тоже моряки.
«Тоже…» Мы, яхтсмены без году неделя, чувствовали себя мальчишками перед седым капитаном. А для него, видавшего добрых три десятка навигаций, важно было одно — «ребята с моря». Он как бы оправдывался, рассказывая о трудностях апрельских рейсов по Дону, когда еще не весь лед сошел, о затяжных восточных ветрах, о короткой, «непроходимой» зыби Цимлы. «Не море, конечно, но…»
Меня интересовал один казус. Песок на Дону есть повсюду — каждые десять километров встречается земснаряд, занятый добычей этого ценного стройматериала. Большинство барж, идущих против течения, везли именно песок. Но и по течению везли его же! Мне казалось, что это еще одна загадка Дона.
Но для капитана сей парадокс не существовал. Из его объяснений я понял только одно слово — «Тонно-километры».
Сергей кончил переснимать карту. Мы немного постояли на открытом крыле капитанского мостика. Речные толкачи снабжены высоченной надстройкой. Шум мотора был здесь почти не слышен.
Прямо под нами рассекало воду длинное, сверху неожиданно изящное тело баржи. «Гагарин» сыновне приютился под ее боком. Желто-голубая река была видна на три поворота вперед. Сергей сделал несколько снимков. Потом, зимой, мы посмотрим на них и вспомним Дон — подстегнем память. Для всех прочих это будут просто картинки: река и лодка под боком ржавой баржи.
Пока что я не нуждаюсь в напоминаниях. Донской путь «Гагарина» скоро окончится, но все еще сохраняет надо мной странную власть. Власть дороги. Поперек Дона протянулась степь. Когда-то по ней шло переселение народов — всегда с востока, волна за волной. Обратное движение удавалось редко и ненадолго. Все мы, так называемые европейцы, — потомки тех, кто прошел по этим местам. Власть прошлого. Она давит, как всякая власть. Но она заставляет оборачиваться.
Закат. Еще один донской закат. В море таких не бывает. Дело тут, наверно, в исключительной сухости перегретого воздуха, в мельчайшей песочной пыли, которую несет восточный ветер. Сначала все окрашивается багровым. В реке течет густая венозная кровь. Потом резкий, неожиданный перелом. Червонный монохроматизм рождает фиолетовый тон — внезапно, без подготовки, без игры промежуточных красок. Каждый охотник желает знать… — здесь это правило неприменимо, середины спектра нет, сразу: каждый — фазаны. В небе, на воде, даже на листьях — всюду слияние и разделение, яростная борьба двух мрачных, первобытных тонов. Ничуть не красиво, скорее страшно. Жесткий фиолет побеждает, но и сам уничтожается, съедает и себя. На востоке открываются острые белые зрачки звезд. Почти светло, но красок больше нет. Это уже ночь, избавление.