Хозяин лета. История в двенадцати патронах

Могилевцев Дмитрий Сергеевич

– Ты на пулю посмотри, – сказал старик.

– Ничего себе!

– Да, ничего себе, – повторил старик. – Это Шерлок Холмс подцепил его?

– Да, я, – отозвался милиционер гнусаво. Его нос теперь напоминал обваренную картошку.

– Это еще вопрос – кто кого подцепил, – сказал старик и кивнул Ване. А тот ударил лейтенанта ногой.

Лейтенант скрючился, ткнулся лицом в пол – как ветошь, беззвучно. Ваня ударил еще несколько раз – по ребрам, копчику, по голеням.

– Какой дорогой ехали? – спросил старик у Вовика.

– По лесу, мимо старого лесничества, – ответил побледневший Вовик.

– Хорошо.

Хоть тут не сглупили.

– Но он же один был, – пробормотал толстяк растерянно.

– Тебя тоже нужно учить, как вот этого?

Лейтенант, всхлипывая, ощупывал рукой лицо.

– Ты не понимаешь, что такими делами в одиночку не занимаются? «В магазин, за сигаретами!» Ни с того ни с сего объявился студент из Города, зашел в магазин и купил сигарет. Кстати, сколько он купил сигарет?

– Две пачки.

– Какой молодец. Умница, – съязвил старик. – И что же, по-твоему, мы будем делать, когда друзья-однокашники явятся вслед за студентом?

– Не впервой, – усмехнулся Ваня.

– Не впервой, но всякий раз это стоит очень и очень. Прошлый раз мы полгода новые дырки в ремнях вертели. И люди. И шум. Но тут есть кое-что еще. Даже если предположить, что наш студент, – старик весело подмигнул Диме, – таки откопал ствол на бабушкином огороде, то вот это, – он показал патрон, – закопали на этом огороде совсем недавно. Меньше года тому назад. Может, студент поделится с нами, где это такое откапывают? Скажи нам, студент.

– На огороде, – сказал Дима хрипло.

Он подумал: если сейчас начнут бить, будет хуже всего. Рассказать им нечего. Разве только вывалить: это тот самый пистолет, с площади. Но ведь всё равно не поверят. А если поверят, неизвестно, что хуже.

– На огороде, – покачал головой старик. – Значит, на огороде… Погоди, Ваня, не нужно. Во-первых, еще успеешь. А во-вторых… прежде чем бить, надо же подумать, зачем.

– Болото, – напомнил толстяк, – Протасовское…

– Молчать, – оборвал его старик. – С болотом мы еще успеем. Обыщи-ка студента.

Толстяк ощупал Диму, вывернул карманы. В карманах оказались деньги, зажигалка, ключи от комнаты и истертый в лохмотья трамвайный билет.

– Ничего, – сообщил толстяк. – А в сумке документы, полотенце с зубной щеткой. Сигареты. Книжка еще. Разинов. Не, Розанов. Вот.

– Шерлок Холмс его не обыскивал, перед тем как к тебе привести? – поинтересовался старик.

– Нет. Он даже в сумку не залез, где пушка лежала.

– Само собой, само собой. Вот что: забирайте дурака и везите домой. Всех на ноги – пусть шухерят. Если кто незнакомый, подозрительный – сразу мне. Ничего, повторяю, ничего без приказа не делать. Понятно?

– Так точно! – в один голос ответили толстяк с Вовиком.

Они подхватили лейтенанта под мышки – тот зашипел от боли – и потащили к выходу.

Диму не стали бить. Его даже не расспрашивали. Его накормили хлебом и салом, дали стопку самогону – хорошей, чистой ржаной горелки, настоянной на лимонных корках, и заперли в чулане, комнатушке четырех шагов в длину и двух в ширину. Комнатка была глухая и темная, без окон, щелей и дыр, выложенная бетоном ниша в земле, пыльная и холодная. Воздух в нее проходил только сквозь дверь. В листовом ее железе зияла дыра примерно в полголовы, с неровными,

отекшими сварочным шлаком краями. В комнатушке валялись доски, ветошь и старые банки. Дима помочился в одну из них, поставил в углу и прикрыл доской, но всё равно комнатушка мгновенно пропиталась вонью.

Потом постелил на доски тряпье, прилег. Попытался продумать, что будет делать, а главное, что говорить. Как объяснит пистолет и историю про деда и танки в болоте. Думалось не очень, самогон шумел в голове. Мысли вились обрывчатые, хаотичные: пистолет, оказывается, выкопанный. Ведь обязательно захотят узнать, где именно. Самогонка пошла, должно быть, поверх пива, и оттого так ломит виски. А старик страшненький, как заспиртованная гадюка. Лучше, наверное, рассказать всё как есть. Но ведь всё равно будут бить, и расспрашивать про одно и то же, и снова бить. Болит грудь. Нужно повернуться на спину – легче дышать. Если бьют в грудь – нужно задержать дыхание. Иначе ребра поломают. Как хрустнуло, когда ботинком в лицо лейтенанту. Страх. Мысли замельтешили, потом свились в плотный, липкий, темный клубок – Дима незаметно для себя соскользнул в сон.

Старик кормился войной всю жизнь. Еще осенью тридцать девятого, когда гнали на восток пленных поляков, на станции в Орше он выменял серебряный портсигар и пряжку с орлом на шмат пожелтевшего сала. Поляков заперли в бараках за станцией, дощатых, приземистых, с узенькими, в два кулака окошками без стекол. В этом окошке исчезали шматки сала, хлеб, завернутая в газету махорка – махорку просили чаще всего и давали за нее больше, – а взамен появлялись блестящие, чудесные вещи. Тогда нынешнему иссохшему, с пергаментной кожей и выцветшими волосами старику было двенадцать, он был ловчее и пролазливей хорька и умел перелетать через заборы, заставляя столбенеть от изумления разъяренных хозяек.

Тогда его звали Матейкой. Его знало все Заречье. На всём оршанском кольце не было двора, с которого он не утащил бы хоть яблоко, а с иных – и куренка, и кочан-другой капусты, и забытый на плетне горлач. Поляки давали много – Матейка брал всё. И портсигары, и пуговицы. Тогда же в него первый раз стреляли. Когда Матейка совал привязанный к палке кулек с махоркой вверх, к окошку, он вдруг увидел на протянувшейся за кульком руке тускло-желтую полосу и, не раздумывая, подпрыгнул, вцепился обеими руками сразу. Потянул, повис, поляк закричал, из-под лопнувшей кожи брызнула кровь. И тотчас же по дорожке захрустели шаги, часовой закричал: «Стой!»

Матейка дернул изо всех сил, оттолкнувшись ногой от стены, упал, вскочил и бросился бежать, пригнувшись, унося зажатый в кулаке браслет с часами. Часовой выстрелил вслед – горячим шевельнуло волосы над ухом. Часовой лязгнул затвором, но Матейка на четвереньках нырнул в лаз под забором, проскользнул между досками, выскочил – ушел. Добравшись до кустов у реки, до своей схованки, до тайного склада, где в ямке под кустом хранил добытое, разжал кулак. На разорвавшемся браслете часов остался длинный, в палец, белесый, в крапинках запекшейся крови лоскут кожи. Больше к бараку Матейка не ходил, да и незачем было – поляков через два дня увезли. Привезли раскулаченных, но от них особо ничего не перепало, их уже успели растрясти по дороге.