Хозяин с кифарой

Славянка Ольга

Оба рассмеялись, хотя смеяться было, собственно говоря, нечему. Затем Никандр откланялся, а хозяин прилег вздремнуть. Когда я услышал его ровное похрапывание, то понял, что могу незамеченным слезть с дерева, и спустился на землю. Увиденное произвело на меня сильное впечатление, и было такое чувство, что я осиротел во второй раз. Н-да, если меня заменят на раба-мальчишку? Инстинкт говорил мне, что нужно бежать к Никандру независимо от того, какая меня ждет взбучка за потасовку с Калиской. Все-таки он был мне как приемный отец. Увиденная сцена даже навела меня на мысль, а не принести ли ему точно так же плетку? Но что-то меня останавливало. Ведь если бы Никандр был свободным, я, может, плетку бы ему и принес, но Никандр был рабом…

Я застал Никандра, с умилением разглядывающего подаренную ему амфору с деревенским вином. Он, видимо, был столь взволнован встречей с хозяином и занят изучением подарка, что не заметил моего появления. А меня его умильный вид настолько озадачил, что я даже забыл попросить прощения за

давешнюю потасовку с Калисой, и у меня невольно сорвалось:

— Но, Никандр, он тебе такую дешевку подарил!

Никандр поднял на меня глаза, но, видимо, из-за обилия впечатлений забыл о том, что мне полагается взбучка.

— Дареному коню в зубы не смотрят, глупыш! Важен сам знак внимания. Меня многое с хозяином связывает на самом деле. Меня подарили ему в детстве, и он уговорил родителей отправить меня вместе с ним учиться в школу: я подсказывал ему на уроках и защищал его в драках с другими мальчишками — ведь он был хилый, а я — рослый. Меня и к врачу его родители пристроили учиться из-за того, что их сын был слаб здоровьем, — никто не думал, что я буду лечить римских нобилей. Так что своей врачебной карьерой я, в общем-то, обязан ему. Мне приятно получить от него подарок.

Но, увы, недаром гласит пословица, что устами младенца глаголет истина — дети хотят правды, а после увиденного сегодня, я не мог поверить такому объяснению.

— Но он тебя обижает! Я всё видел… я сидел на дереве напротив окна… — не унимался я.

Теперь я понимаю, насколько бестактным было мое поведение…

Выражение боли промелькнуло в глазах грека-раба и утопло в них, как в болоте. Он положил свою широкую ладонь мне на голову:

— Видишь ли, глупыш, тепло может быть заключено даже в бьющей руке. Был случай, когда хозяин меня побил. Мы оба тогда были молоды. А он услышал обрывок моего разговора с Фульвией, где она поминала его имя, и стал у меня допытываться, что Фульвия про него говорила. «Господин, ты волен распоряжаться мной, как хочешь, но этого я тебе сказать не могу!» — «Почему? Я тебе приказываю говорить!» — «Нет, господин, я не могу передать тебе слов женщины» — «Послушай, она не женщина, а рабыня, а ты — не мужчина, а раб, так делай, что тебе приказывают, а то много из себя воображаешь!» — «Господин…» — «Так будешь ты говорить или нет?» — «Нет» — «Принеси мне плетку». Он избил меня по праву хозяина — и жестоко. На следующий день, когда я отлеживался после побоев, он пришел ко мне мириться, принеся с собой гроздь винограда. Но я не стал есть. Мне жить не хотелось, и я сказал ему об этом. «Я погорячился, — ответил он, помолчав. — Мои родители столько денег вложили в твое воспитание, что я не могу отпустить тебя на волю без выкупа, но для меня ты не скотина, а человек…» Ты знаешь, мне тогда так плохо было, жизнь в рабстве такой казалась черной, безнадежной, так хотелось сочувствия, а родных у меня не было — и эти слова моего обидчика были единственным теплом, которое у меня было в жизни, а мне так недоставало тепла. Я вскочил с постели, упал перед хозяином на колени, обхватил его ноги руками и заплакал, уткнувшись ему носом в живот. А он гладил меня по голове, затем со словами «Ну, ты — голый, простудишься» поднял меня и уложил в постель, после чего принес кифару и долго пел у моего изголовья. С тех пор я каждый раз при его неудовольствии приношу ему плетку и раздеваюсь, а он ни разу больше меня не бил.

Мне было неловко, что я заставил своего приемного отца рассказать мне эту сцену. Но к тому времени хозяин проснулся, и, видимо, ему стало скучно, ибо он захотел петь. Ему подали кифару, но певцу петь самому себе неинтересно.

— Позови публику, — приказал хозяин Фульвии.

Легко сказать! Из свободных в такую жару послушать доморощенного певца удалось зазвать лишь швей из соседнего дома: вдову Фанию Старшую и ее дочь Фанию Младшую. Никандр по-соседски бесплатно их лечил, когда они болели, а когда у Фульвии или у соседок-швей не было времени идти на рынок, они одалживали друг у друга пару морковок или луковиц. Помимо них всю публику, собравшуюся в садике у дома, составили Никандр, Фульвия, Калиса и я — негусто, конечно, но, видимо, хозяину так не терпелось петь, что он подумал, что и такая публика сойдет.

Поскольку к тому моменту я окончательно решил, что хозяин — свинья, то ожидал, что лишь только его короткие, пухлые пальцы коснутся струн, то раздастся нечто вроде хрюканья. Однако этого не случилось. Конечно, хозяин пел не как профессиональный певец, но голос у него был приятного тембра, и пел он правильно. То есть он пел с тем чувством и выражением, с каким и следовало петь песни. Да и сам он преобразился до неузнаваемости, ибо во внешности его не осталось ничего свинского: глаза смотрели умно и проницательно и как-то уже не казались маленькими, и даже лысина перестала раздражать, ибо составляла контраст с образом пылкого юноши, рождающегося в уме из звуков песни, подчеркивая тем самым высокие чувства. Вначале хозяин пел о любви, и глаза Фании Младшей и даже Калисы заволокла мечтательная поволока. Затем он вспомнил лагерные песенки, которые вечером пели легионеры у костра. На этот раз взгрустнула Фания Старшая, чей муж был убит в армейском походе. А потом произошло и вовсе диво, ибо Никандр и хозяин… забыли, что они раб и хозяин. Никандр запросто просил: «Господин, спой то-то и

то-то из нашей лагерной жизни», и когда доморощенный певец выводил баритоном куплет, подпевал ему баском. И я внезапно увидел хозяина глазами Никандра — когда первый служил легионером, Никандр работал в том же воинском подразделении врачом, и их объединяли общие воспоминания. Иными словами, камена помогла мне увидеть в хозяине человека, а увидевши, я вспомнил, что Никандр называл того хилым в молодости, и подумал, сколько же храбрости должно быть у низкорослого и хилого римского юноши, чтобы сражаться врукопашную с варварами-великанами… Говорят, что когда пел Орфей, то смолкали птицы, стихал ветер и дельфины в море прекращали свои игры, внимая дивным звукам. Конечно, у хозяина не было голоса Орфея, но кое-какой катаклизм в природе, видимо, всё-таки произошел, ибо с моря повеял освежающий бриз и духота отступила. Я это сам объясняю так, что, видимо, люди излучают какие-то незримые волны, и когда в человеческом коллективе ощущается напряжение, то эти незримые волны столь плотно опутывают атмосферу, что живительной струе никак через них не пробиться. Пение привнесло с собой веяние божества, разорвавшего эти путы, и тем самым освободило путь бризу. Как бы там ни было, но атмосфера разрядилась, я осмелел и сам обратился к хозяину с просьбой спеть полюбившиеся мне мелодии, а затем высказал кое-какие соображения насчет его пения.

— О-о, да у меня разбирающаяся публика! — сказал хозяин со смехом.

И это решило мою судьбу. Ибо певцу (и не только доморощенному) трудно найти разбирающуюся публику — я был оставлен в доме Никандра, многому у того научился и наконец сам стал хирургом.

И сегодня, когда в июльский полуденный зной с моря подул освежающий бриз, я спешу к тебе в храм, о светлоокая Полигимния, дабы совершить тебе возлияние самого дорогого вина, ибо без божества, в равной степени осеняющего и хозяев, и рабов, и перед которым все люди независимо от своего социального статуса равны, мы бы давно попали во власть нашего свинского нутра, встали бы на четвереньки и захрюкали. Хотя нет, вру… Искусство не уравнивает людей — оно их примиряет, и лишь пальцы кифариста [6] коснутся струн, людское неравенство и перед божеством, и в обществе перестает играть роль.

6

Нужно различать кифаредов и кифаристов. Кифаредами назывались композиторы, сочинявшие музыку и песни, исполняемые под кифару, а кифаристами — сами исполнители.

Мне этот эпизод не раз приходил на ум, когда в дальнейшем я наблюдал, как люди не могли найти пути к примирению… И каждый раз я задавал себе вопрос: а может, им просто не хватило божества? Видимо, именно вы, камены, и есть тот цемент, что связывает общество воедино, — и когда раб развлекает пением хозяев, и когда хозяин с кифарой в руках устраивает концерт для рабов…

Глава 2

На следующий день утром к нам постучался мальчишка с виллы Максима Тулиана.

— Выпоротый Аристид громко стонет, — сказал он. — Хозяин хотел его наказать, он не хотел его калечить. Если ненароком покалечил, то будет его лечить — хозяин не поскупится.

И я отправился вместе с Никандром за город, на виллу Максима Тулиана. Нам предстояло пройти три квартала и, выйдя за черту города, преодолеть этак с милю [7] , так что по дороге я успею сообщить, что хотя Никандр лечил римских нобилей, он не брезгал лечить и рабов, видимо, видя в них товарищей по несчастью [8] . Или, как бы сказать, он вроде как приравнивал и тех, и других — ведь он уделял им одинаковое внимание. К выпоротому рабу его вызывали не впервые — это была обычная практика.

7

1 римская миля = 1,485 км.

8

Рабов иногда лечили и знаменитые врачи; в частности знаменитый врач Цельс, живший на рубеже нашей эры, работал в рабской больнице (valetudinarium).

Хотя Аристид был рабом, но положение у него было несколько двусмысленное. Ранее он был педагогом единственного сына Максима Тулиана, а это значит, что хозяин был с ним приветлив и сажал его с собой за стол [9] . Но пару лет тому назад сын утонул в реке, и бывший педагог оказался не у дел. Других детей у хозяина не было, но разжаловать Аристида в чернорабочие он как-то не решался — ведь все-таки прежде он сажал его с собой за стол, к тому же, подозреваю, Аристид не привык к грязной работе, так что чернорабочий вышел бы из него никудышный. И бывший педагог продолжал давать уроки греческого языка, но в городе.

9

Римляне иногда сажали рабов с собой за стол. В частности, Сенека сажал рабов с собой за стол. А в праздник Сатурналий рабов сажали с собой за стол, при этом хозяева им прислуживали.