Хозяин теней

Демина Карина

Шаг.

И топчан. Стена за ним, к которой прижимаюсь. Тень визжит и, чувствуя опасность, дерет сумеречника, да тот словно и не обращает внимания ни на раны, ни на уходящие силы.

Думай, Громов.

Думай…

Силы.

Собрать… если не на нож? Если сделать из сил этих нож… форму платка получилось придать, а другую… не нож, надо что-то посерьёзнее… меч? Какой, на хрен, меч… я их только в музее и видел. А вот саблю в руках держать доводилось.

Казацкую.

Дядька Матвей хвастал, что дед

его казаком был. И прадед. И сабля от них осталась… я её в гроб приказал положить, потому что… просто…

И теперь эта сабля сама собой сплелась в руке. Знакомая. Даже тяжёлая, один в один та…

— Саблей не фехтуют, — раздался в ушах тот родной голос. — Саблей рубят, Гром, так, чтоб с силой, чтоб шансов не оставить…

Я и рубанул.

Как умел.

Сил в этом теле немного, умения и того меньше, но вот жить… жить я хотел. А ещё неистово хотел убрать эту тварюгу туда, откуда она взялась. И теневая сабля, столкнувшись с теневою плотью, вошла в неё, рассекая на две половины.

В тот же миг грянул и выстрел, разбивая и без того раздолбанный шар головы. Лицо обдало горячим, будто и вправду смесью крови да мозгов.

— Видишь… а ты боялся, — раздался спокойный голос Михаила Ивановича. — Забери свою тень, мальчик. Тут убраться надо. И глаза закрой…

Возражать сил не было.

Тень, изрядно потрёпанная, сама шмыгнула внутрь меня, скуля от обиды и ужаса. Вовремя. Свет, затопивший комнатушку, пробивался сквозь сомкнутые веки, и я закрыл глаза руками, но этого было недостаточно.

Свет пронизывал кожу.

Свет… сперва он вызывал зуд, терпимый вполне, какой бывает при запущенной чесотки. Но зуд усиливался, и вскоре сменился болью.

— Погоди… я мальчишку заберу! Что ты за ирод…

Это Еремей и, если я что-то понимаю, злой, как чёрт.

Пусть заберет.

Этот свет пробирался и внутрь меня, выплавляя кожу. Чтоб вас… ощущение, что меня в бочку с кипятком сунули, заживо. Я дышать не могу!

Я…

Последнее, что помню — руки Еремея, который подхватил и накинул сверху шинель свою, а потом потащил куда-то… чтоб вас всех.

Ненавижу.

Света и вправду много. День сегодня ясный. А глаза открывать неохота. Я уже знаю, где нахожусь. В палате. И свет идёт не от дознавателя Святого Синода, но из окошка. От солнца. Естественным, так сказать, образом. Но всё одно раздражает.

И я морщусь.

А потом отворачиваюсь от него, и даже набок. И тотчас вспоминаю, что я слишком слаб, чтобы ворочаться.

Запоздало.

— Очнулись? — этот мягкий женский голос тоже бесит. Каждый звук отзывается вспышкой боли там, под черепом. А ещё разочарованием.

Почему я снова здесь?

Я не хочу.

Я…

Плевать вселенной на мои желания. И вернуться — а я пытаюсь — не выходит. Разочарование сменяется страхом: вдруг да вовсе

не получится? Вдруг я тут навсегда застрял? Может такое быть? Ещё как может… что там этот святоша сделал?

Савка умрёт.

Без меня…

— Вы очнулись, — это уже знакомый доктор. — Что-то болит?

— Душа, — я всё же снисхожу до ответа и осознаю, что да, именно она и ноет, надсадно, надрывно. Забытое такое чувство.

Изжитое вроде бы.

И не должна она… не должна, а саднит так… тяжко. Тело же напротив ватное какое-то, но боли нет. Той привычной, родной уже боли… нет. И от этого тоже страшно.

— Случается, — доктор продолжает осмотр. — Но душа — это не совсем по моей части.

— Долго… я… отсутствовал?

— Отсутствовал? Вполне себе подходящий термин. Около трёх дней. Но…

Он мнётся.

— Что?

— Опухоль разрушается и стремительно. Это не слишком хорошо. Продукты распада отравляют организм. Грубо говоря… а печень и почки ваши и без того в не самом лучшем состоянии. Пока справляются, но…

— Я могу откинуть копыта?

— Именно. Хотя мы стараемся…

— Док… если вдруг… не надо меня откачивать. Могу я бумаги подписать там… или ещё чего?

— Боюсь, вы пересмотрели американских фильмов. У нас всё немного иначе…

— То есть, если пациент не хочет жить, то медицине пофиг?

— Абсолютно. Но могу вызвать психиатра.

— Нет… психиатра не надо. Ленке позвоните.

— Несомненно.

— Как там у вас… — когда говоришь, становится легче. Там, внутри. И главное, отмечаю по ходу, что дышу уже спокойно. Что даже сил хватит, возможно, и сидеть. Потом попробую… что, если так, то я и встать скоро смогу. — С делами. Она говорила, что будет крыло открывать…

— Пока речь идёт о помощи нескольким конкретным пациентам, которую она оплачивает. Отделение и уж тем более крыло — это… довольно сложно.

— Хорошо.

— Что сложно?

— А то… будет чем заняться, когда помру. Она ж не сможет без дела. Или запьёт, или ещё хуже. А так, когда занят, то оно… легче. Понимаете, о чём я?

Как ни странно, но понимал.

— Слушайте… а скажите ей, пусть книг с собой привезёт.

— Каких?

— По истории… там, конец девятнадцатого века, начало двадцатого. Россия. Революция…

Потому что как-то оно одно с другим не стыкуется. В нашей реальности революция случилась в семнадцатом году. Это знаю даже я, от истории далёкий, а там — шестьдесят пятый и никаких революций, но зато царь-батюшка, дворянство и революционеры.

И понять бы, отменилась та, наша, революция вовсе или просто отложилась на некоторое время?

Да и в целом… я ж не соврал.

Если делом заниматься, то оно легче.

[1] Вполне реальное объявление

Глава 39