Хозяин теней
Шрифт:
— Еремей… — я отступил к ручью и, захватив сетку, потянул. — А это то же самое? Или нет?
— Это поручейник, — Еремей подошёл и перехватил ношу. Сетка была тяжёлою, то ли от воды, то ли потому, что сама протягивалась туда, вглубь ручья. — Это… это хорошо. Только ты руки побереги. Надо будет перчатки справить, а то порезаться тут легче лёгкого. Так, ручей метить не будем, а то больно жирно станет.
Он одним движением ножа обрезал бороду то ли корней, то ли водорослей.
— Никогда не бери больше, чем утащить
Еремей оглядывался.
А лес был. Вон, за ручьём. Десяток шагов, может, два. К нынешним расстояниям я ещё не приспособился, но чуял, что близко. И азарт требовал добраться. Вот прямо сегодня. Времени много не отнимет, но в лесу, чуялось, найти можно больше, чем на берегу.
Я придавил азарт и уточнил:
— Надо возвращаться?
— Надо, — Еремей глянул на меня. На Метельку. Вздохнул. — Твоя тварь может чего мелкого принести?
— Тварь? — Метелька оглянулся, но только это и успел.
— Ты, — рука Еремея легла на Метелькину шею и сжала его. — Ты решай, с нами или как… если с нами, то кивни. Но назад дороги не будет. Узнаю, что Мозырю или ещё кому наушничаешь…
— Я… я… с вами…
— Вот и славно, — рука разжалась, но не сразу. — А теперь повторяй… я… как там тебя?
— М-метелька…
— Раб божий Метелька душой своей бессмертною клянусь служить сыну Моры…
— Я?!
— Ты, — спокойно ответил Еремей. И я понял, что если Метелька откажется, то Еремей просто свернёт ему шею. Вот так… возьмёт и свернёт. А потом скажет, что произошёл несчастный случай.
На этой стороне наверняка часто происходят несчастные случаи.
— Я, раб божий Метелька, — кажется, Метелька это тоже понял, губы облизнул и заговорил спешно так, — сын Фёдора, душой своей бессмертною клянусь служить с-сыну М-моры…
— Савелию от крови рода Громовых…
Метелька послушно повторил.
А я…
Я стоял и слушал.
И думал, что это вот… что оно, наверное, надо так. Правильно. Что просто честного слова будет мало, что…
— А ты принимаешь клятву? — обратился ко мне Еремей.
— Принимаю…
— Обязуешься защищать своего слугу?
— Обязуюсь.
— И нести ответственность за слова его и за деяния?
— Понесу…
— Словом и силой?
— Словом и силой…
И стоило сказать, и я ощутил, как сжимается вокруг меня воздух, точно желая раздавить, и потом расступается, обнимает.
Слово сказано.
Слово принято.
И вначале только оно и было, слово. Или это уже из другой мифологии?
— Вот и ладно. Кровью сейчас обменяетесь ещё, только аккуратно и быстро, а то ж учуют, — Еремей спокойно отпустил Метельку и даже по плечу похлопал легонько. — А ты не реви. Жизнь… такая. Сложная.
Охренеть объяснение.
Причём охреневаю в первую очередь я сам.
— Руку, — Еремей протянул ко мне свою лапищу, во второй
Пока. Хорошая оговорочка.
— А вот ты никто и звать тебя никак, так что это тебе в первую очередь защита. Скажешь, что он слугой тебя взял. По старому обряду.
Это Еремей говорил уже не только Метельке.
— И теперь, если вдруг кто с вопросами начнёт крутить, сразу говори, что, мол, слугой пошёл по обряду, что душу в залог оставил, а потому ничего-то против хозяина ни сделать, ни сказать, ни даже подумать не можешь. Ясно?
Метелька шмыгнул носом, но не разревелся.
— А… это… ну…
— Погоди, скоро сам поймёшь, — Еремей кривовато усмехнулся. — Сейчас я пальцы проколю. И быстренько друг у дружки кровь слижете. Только быстро. Не приведи… вышняя сила хоть капле упасть.
А ведь он Бога не упомянул нарочно, вон, запнулся перед этою обтекаемой «Вышней силой».
— Готовы?
Нет.
Он бы хоть руки эти помыть дал, не говоря уже о дезинфекции. А про болезни, которые с кровью передаются, и вовсе думать неохота. Но остриё клинка пробило указательный палец мой, а затем и Метельки.
— Ну? — рявкнул Еремей.
И Метелькина дрожащая рука потянулась ко мне. А моя — к нему. Я слизал красную каплю, такую яркую здесь, куда там камням драгоценным. А прикосновение Метелькиных губ не ощутил. Зато стало вдруг тепло. И…
— На, — Еремей протянул обрывок какой-то тряпки. — Прижми. И перчатку сверху. Мою. Кулак сожмёшь, глядишь, и не свалится. Извините, ребятки, я думал, будет время вас подготовить, но раз эта погань тут, то времени не осталось.
Мне было жарко.
Жарко-жарко. До того, что хотелось содрать не только одежду, которая вдруг показалась совершенно лишней, но и кожу. И ещё стало весело. Так, что я расхохотался. Правда, в пляс пуститься не успел, хотя очень тянуло, потому что неестественная весёлость сменилась такой же неестественною тоскою. Она накатывала волна за волной, поднимаясь откуда-то из глубин души.
Подломились колени.
Силы ушли.
Я вдруг понял, что воздух давит на грудь. И от тяжести его трещат рёбра.
— Стоять! — Еремей вцепился за шкирку. — Что за… ты… не вздумай подохнуть!
Я не собираюсь.
Просто…
Сил нет.
Совсем.
Их даже меньше, чем там, в моём мире… где небо синее, куда синее нынешнего. И трава зеленее. Даже этой вот, снова цветной. Где палата-люкс и собственный доктор с выводком медсестёр. Где я богат и успешен.
И обречён.
Но даже там, подобравшись к порогу, я был более живым, чем сейчас.
Надо…
Громов, надо собраться, мать твою… надо… встать. Вцепиться вот в жёсткую Еремееву шинель. Потому что… почему?