Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
Но теперь уж ничто не изменишь, делу был дан ход, надо было ехать вместе. И с этой минуты происходило все так, как будто не сама тетя Анна участвовала в хлопотах, а Ээди, Ээди Кальм, чужой молодой человек, вроде бы жених ее дочери Лонни, который, однако, ведет себя и поступает так, словно никогда ничего не слышал о Лонни. Даже в автомобиль они сели… сперва Ээди, а тетя Анна потом.
И когда они доехали, Ээди как полоумный бросился в ворота, крикнув шоферу, чтобы тот подождал.
Тем временем вернулась с фабрики Лонни и разговаривала с другими любопытствующими перед дверью квартиры, но Ээди ее и
Ээди в это время работал с проворством и ловкостью обезьяны: вытолкнул ключ из замка, который со звоном упал на пол, и затем легким усилием отпер замок. Люди толпой устремились в квартиру утолить любопытство. Но не успели они что-то заметить, как Ээди обхватил своими прокопченными руками лежащее на постели почти бездыханное тело, одетое в яркое платье, и крикнул сердито: «Берегитесь!» Быстрыми шагами поспешил он между зеваками в коридор, оттуда — на улицу, к автомобилю, где рявкнул шоферу: «Откройте!» И когда шофер исполнил его приказ, молодой человек просунул в автомобиль свою ношу и сел с нею рядом сам.
В следующую минуту в воротах двора на окраине только и было видно что небольшую толпу любопытных, которые обсуждали происшествие. Но это длилось недолго, так как ни у кого не было о чем говорить — никто ничего не знал. Больше всего мог сказать старик в очках, но и его сведения были столь скудны, что вскоре истощились, хотя он и повторял свое и так и сяк.
Тетя Анна и ее дочь Лонни тотчас выбрались из толпы, но автомобиля уже не было перед домом, он мелькнул за ближайшим поворотом. Они обе охотно поехали бы тоже, по крайней мере, тетя Анна, ведь было неприлично, что Ээди Кальм, этот чужой молодой человек, поехал с женой другого; но Ээди поступил так, словно чужим был не он, а все прочие, и в числе их тетя Анна и Лонни. И им ничего не оставалось делать, как лишь ожидать, вернется ли Ээди и когда, чтобы узнать у него, что же такое стряслось. Войдя в квартиру и закрывшись на ключ, чтобы никто не надоедал, Лонни сказала матери:
— Что это за музыка с ней! Полезла в высший свет, распушила хвост, а умирать пришла к нам, не нашла другого места!
— Да уж, один бог ведает, что это значит. Когда она последний раз была здесь, сказала, что они едут отдыхать в деревню на свой хутор, там у них вроде новый дом, зеленой краской выкрашен, под цвет леса, — сказала мать.
Вот и все, что было у них серьезного сказать об Ирме и ее обстоятельствах. Все остальное, о чем бы они ни говорили, были пустые предположения и догадки. О том же, что больше всего беспокоило их души, ни та, ни другая не хотела первой заговаривать, или если они делали это, то не прямо, а вскользь, как будто дело их не касалось. Наконец матери надоел этот разговор обиняками, и когда Лонни принялась клясть весь мужской род, мать, вздыхая, промолвила:
— Что поделаешь, дочка, старая любовь не ржавеет.
Эти простые слова как бы прорвали плотину, и Лонни расплакалась, будто ей уже было известно, что и на этот раз она зря ходила в невестах. Наконец она сказала
— Нужно было тебе ездить за ним! Как будто во всем городе нет других слесарей, которые могли бы открыть дверь.
— Да уж не знала я. Где был мой старушечий разум, зачем я за ним поторопилась, у нас и здесь есть свой мастер, который справился бы с делом, — сказала мать.
— Все время ты заботишься об Ирме больше, чем обо мне, — сказала Лонни.
— Перестань ты задираться! — пожурила мать. — И, по правде говоря, ведь неважно, привезла я Ээди или не привезла, он все равно бы узнал, и тогда бы все и произошло, если вообще что-то произойдет. Может, даст бог, не случится так худо, как мы опасаемся.
— Надейся! — сказала Лонни, вытирая слезы. — Ирма этого с собой не сделала бы, если б у нее с мужем не пошло все прахом. Одна надежда, что, может, помрет.
— Деточка! — воскликнула мать. — Как ты можешь говорить такие страшные, греховные слова!
— Я ее своими руками задушу, если она отобьет у меня Ээди. Убью, как козявку. Изводит парня, пока он последний разум не теряет, а когда я снова ставлю ему мозги на место, он улепетывает от меня. Я их обоих прикончить готова!
Так рассуждали мать и Лонни о новых и неожиданных обстоятельствах, которые поразили их как гром среди ясного неба. Потом им надоело толковать вкривь и вкось и захотелось услышать что-то достоверное. Но Ээди все не появлялся, так что мать и Лонни стали опасаться, что он не вернется, а пойдет оттуда, где оставил Ирму, прямо в мастерскую. И куда же он с нею помчался? Конечно, в больницу, не иначе, но в какую! Надо пойти поискать, обойти больницы, небось они найдут ее.
Мать первая готова была обойти больницы, но Лонни помешала ей. Когда же мать успокоилась, вскоре потеряла терпение Лонни, но теперь уже мать была против того, чтобы идти на поиски, и посоветовала ждать. Ведь в конце-то концов Ээди должен прийти все равно. Нельзя уходить из дому. И когда Ээди явился, обе женщины обратились к нему с одним и тем же вопросом, но ответа ожидали разного: мать надеялась на положительный, а Лонни скорее — на отрицательный.
— Останется в живых? — встретили они молодого человека одним возгласом.
— Конечно, — ответил Ээди. — Сообразила тоже! Хотела мушиным ядом отравиться, словно сама муха!
— Значит, не подействовало? — с любопытством спросила Лонни и вдруг почувствовала толчок, боль в сердце, ей вспомнилось, что она сама говорила Ирме о мушиной бумаге, когда они вечером шли из кино, где Рудольф в обществе какой-то дамы сидел на балконе, а они обе внизу. Да, это было в тот вечер, когда Рудольф приходил к Ирме свататься! После этого разговора мушиная бумага, видимо, и осталась в памяти у Ирмы.
— Видно, не подействовало, раз осталась в живых, — ответил Ээди.
— А что она сама-то говорит? Что отвечает? Зачем она это сделала?
— Она не отвечает, только кричит, что хочет умереть, только это и говорит, — сказал Ээди.
— Бедное дитя, — разжалобилась тетя Анна, — что же ей в голову-то стукнуло?
— Я же сразу сказала, что она чокнулась, раз на этакое пошла, — сказала Лонни.
— А муж что? Где он, что с ним? — спросила тетя Анна у Ээди.
— Не знаю, — коротко ответил он. — Звонили ему, не застали, не нашли.