Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

Но елку они все же купили, чтобы было что наряжать и чтобы стояло что-то светлое посреди комнаты, — символом горенья и любви. Так именно подумала Ирма; она думала, что в то самое время, когда на улице непроглядная тьма (рождество в этом году пришло бесснежное), — да, на улице непроглядная тьма, прохладно и сыро, — у них в доме ярко, светло, тепло, как будто светит вечное солнце, царит вечная весна.

И чтобы елка, эта звезда Вифлеемская, смогла бы гореть в их квартире хотя бы ночь напролет, Рудольф велел поставить электрические свечи. Вначале Ирма была против, электрические свечи напомнили ей электрическую завивку, о которой Рудольф

говорил как-то с осуждением или усмешкой. А Ирма не хотела сейчас чувствовать или видеть рядом с собой что-либо, что имело насмешливо-шутливый привкус. Она сгорала в большой, кроткой, почти благоговейной серьезности, словно подводила какие-то итоги своей предыдущей жизни. То, что было, — это одно, а то, что будет, — другое. Того же, что будет, Ирма не знала, поэтому у нее не было настроения шутить.

Наконец все же договорились. Рудольф сказал, что электрические свечи не помешают другим свечам. Пусть Ирма купит стеариновые — так Рудольф назвал прочие свечи, — столько, сколько захочет, и выберет цветные или белые, гладкие или фигурные, длинные или короткие, толстые или тонкие, чтобы, когда они: горят, был свет с запахом или без запаха.

Да, он говорил о свете с запахом и без запаха, и сказал, что у него нет лучшего воспоминания о рождестве в детстве, чем запах елочных свечей, запах, заполнявший весь дом. Лишь позднее он стал думать — какой запах мог быть в хлеву Вифлеемском? И какой запах принесли с собой те волхвы, что пришли издалека, с Востока, чтобы поклониться Спасителю? Быть может, история о звезде, что стояла над хлевом Вифлеемским, всего лишь сказка, а на самом деле волхвы, пришедшие с Востока, держали в руках большие-пребольшие свечи?

И Ирма с мужем накупили свету, который пахнул, они выбирали толстые и тонкие свечи, красные и белые, гладкие и фигурные. Но еще она купила рождественского снегу, без денег его было не найти на улице, а если и можно было найти — он растаял бы, стоило внести его в дом; она купила золотой и серебряной канители; купила стеклянные шарики, которые блестели, как драгоценные каменья, и были легкие и нежные, как мыльные пузыри; купила всякие сверкающие звездочки и прочей мелочи, без чего не стоило устраивать елку. Под конец она покупала лишь для того, чтобы покупать и чтобы нести хоть что-то домой, ибо, если их любовь началась с покупок, почему бы ей так же и не закончиться, раз уж она должна закончиться, ведь есть еще и жизнь, которая сменяет любовь, говорит муж.

Но конец любви еще не пришел, елка ждала, когда ее украсят, а Ирма не знала ничего интересней и даже увлекательней, чем украшать игрушками зеленые пахучие ветки, которые колют тебя дразняще и возбуждающе. Игрушки по одной перекочевывают на ветки, пока елка сплошь не увешана ими. Дома, в деревне, их с матерью всегда звали на елку к хозяину Кальму, у них самих елки не было или, если ее и вносили, нечем было ее убирать, кроме какого-нибудь дешевого пряника или яблочка, которое мать отложила про запас. И когда Ирма помогала в доме Кальма украшать елку, не было у нее лучшей мечты, чем о большой елке, такой же почти, как у Кальма, и чтобы у них было что на нее повесить. Ирма никогда не думала, чтобы у них с матерью могло быть столько же украшений, как у Кальмов, она согласилась бы на гораздо меньшее.

И вот — теперь! Что были все елки Кальма в сравнении с ее нынешней елкой? Ровным счетом ничего! Только вот мать не видела ее елку, нет, мать не видела. Мать небось и нынче сидит у елки хозяина

Кальма или даже осталась дома, тихо поет про себя одна в хибарке: «Гложет забота пастушечью грудь». И потом ляжет спать. А в домишке жарко натоплено, конечно же — натоплено, так что матери не холодно, когда она одна разбирает свою постель. Для Ирмы сейчас это было большим утешением, будто сама она, а не мать у себя в хибарке, нуждается в тепле.

И вот странно, Ирме ни разу не пришло в голову, что мать могла бы быть сейчас у нее. Не пришла эта мысль в голову потому, что Ирма не могла вообще представить себе, будто кто-то третий, кроме елки, может встать между нею и мужем. Нет, сейчас еще нет! Быть может, настанут другие рождества, но нынче пусть остается так, как есть.

Когда Ирма нарядила елку и присела на минутку отдохнуть — она почувствовала усталость, — снова вспомнила о матери, как она в одиночестве поет о заботе, что гложет пастушечыо грудь, и ей померещилось, что и она одинока, как ее старенькая мать в своей хибарке. И ничего не значит сияющая елка, муж, любовь, все равно ты одна, как будто ты уже старенькая. И Ирме стало жалко свою мать, себя, своего мужа, даже елку, которая тоже стоит одна. Были, конечно, и другие елки, но все они стояли по отдельности, как и эта здесь; стояли, как и люди, у каждого своя елка перед глазами и в сердце.

Только теперь Ирма сообразила, что она всегда все рождественские вечера стояла одна, стояла под елкой Кальма. Ей всегда казалось, что прочие стоят группами, потому что у них есть нечто, что их связывает и объединяет, а у нее ничего с ними общего нет. И неведомо почему на глазах ее выступили слезы. Не то чтобы она хотела плакать, у нее на то не было сейчас ни малейшей причины, слезы потекли у нее из глаз просто так, капля за каплей побежали по щекам, а сама Ирма твердила про себя: зачем эти слезы, я же счастлива!

Но как бы боясь, что слова о своем счастье таят дурное предзнаменование, она про себя сейчас же прибавила: по крайней мере, сейчас, вначале. Да, по крайней мере, вначале она была счастлива, и поэтому слезы ее были совсем бессмысленны. Их надо приберечь на тот случай, когда будет смысл проливать их. А поскольку слезы в самом деле были бессмысленны, они все текли капля за каплей, как будто хотели заставить верить Ирму и Рудольфа, который ушел в другую комнату, что смысл все же есть, хотя бы бессмысленный смысл.

— Детка, да у тебя слезы ручьем бегут! — воскликнул Рудольф. — Что это значит?

— Я думала о нашей любви, — сказала Ирма.

— Тебе что, жалко или грустно, что мы любим друг друга? — спросил Рудольф.

— Жалко, что мы в один прекрасный день уже не будем любить, — сказала Ирма.

— В один прекрасный день мы не будем жить, зачем же сожалеть? — утешал ее Рудольф.

— Мне кажется, легче умереть, чем расстаться с любовью, — сказала Ирма. — Жизнь моя никогда не была так прекрасна, как моя любовь. Даже детство не было таким хорошим.

— Ты еще не так стара, чтобы детство было для тебя таким прекрасным воспоминанием, — сказал Рудольф. — А для того, чтобы любовь была прекрасной, ты вполне молода.

— Дорогой, люби меня, пока я красива и молода, — сказала Ирма и обняла мужа за шею, и глаза ее были мокрые. — Люби меня все больше и больше, ведь и я люблю все больше и больше. Я как бы только начинаю любить.

— Сперва любовь была у тебя в сердце, потом перешла в тело, а теперь переходит в голову, — сказал Рудольф.