Хозяйка музея
Шрифт:
– Имена! – потребовал вполне вошедший в роль следователя мент.
И тут Маня с изумлением поняла, что сейчас они таки начнут называть имена! Тех самых, кого с пеленок знали… Этому…
– Заткнитесь! – крикнула она неслыханное и невозможное прежде слово в сторону родителей.
– А ты, гад, ты ко мне приставал в метро! Он за мной шел! И сейчас, не будь вас рядом, полез бы! Кабинет запер бы – и все! Я на тебя заявление напишу твоему вышестоящему начальнику. С этой вот твоей «повесткой»! Пусть мне твой начальник скажет, какое такое дело ты расследуешь,
Ментяра покраснел, как свекла. Родители изумленно вытаращились.
Манька больше не любила никого на свете. Особенно их, талдычивших всю жизнь о благородстве и служении прекрасному. А дочку свою предали в момент.
«Мы не знаем, мы не знаем!»
Она развернулась и вышла. Родители, не выразив даже своего возмущения участковому, выскочили вслед за ней.
– Ты прости нас. Мы же не знали, – начал было растерянный папа.
– Что сделано, то сделано. Все ясно, – отрезала Маня.
На свидание она не поехала.
На мента заявление написала, как и обещала. Родители прекрасно видели ее состояние и отговаривать боялись.
Времена шли – сейчас и не поверишь. Начальник милиции принял девчонку, выслушал, успокоил. Назвал участкового придурком. И даже прощения попросил. И это не было стебом или игрой в кошки-мышки. Участкового убрали. По крайней мере с их участка.
А Маня приняла свое решение. Такой у нее характер. Делает выводы и решает. Раз – и готово. Она объявила своим, что оставаться в этой стране не собирается. Просто не собирается, и все тут.
– Да куда же ты отправишься, Манечка? – вопрошали родители. – У тебя и прав таких нет – выезда из страны требовать. Родина твоя тут. И только тут. И историческая родина тоже тут, в Москве. Какие основания будут для выезда?
– Найду основания, – огрызнулась Маня. – Замуж выйду.
– Да за кого же?
– Это абсолютно неважно теперь. За любого иностранца.
– Думаешь, там лучше?
– Думаю, тут хуже! Я про «там» ничего не знаю, кроме того, что мне «тут» на уши навешали. Вот поеду – разберусь. И буду решать. Сама за себя.
«Кто ищет, тот всегда найдет». Так в песне поется. И это полная правда. Нашла Манечка себе жениха. Очень быстро. Потому как не таилась и о своем насущном желании объявляла сразу. Проходила у них в институте конференция в защиту мира. Приехали гости с Запада. Тогда они казались персонажами из сказок. Или героями зарубежного кино. Лучших студентов их курса приставили к иноземцам переводчиками. Негласное задание дали каждому: глаз не сводить, сообщать обо всех контактах и передвижениях. Маню от этого задания чуть не стошнило. Однако именно благодаря этой возложенной на нее миссии она утвердилась в своем желании оставить родные пенаты.
Ей достался датчанин тридцати восьми лет. Высокий, нарядно одетый. Красивый, наверное, был в молодости. Так думала Маня. Она не понимала, чего он приперся на эту конференцию. Что, ему мира у себя в Копенгагене не хватает?
Вечерами она писала рапортички о поведении своего подопечного: глубоко заинтересован этапами построения
Благодаря ее умению кратко и емко формулировать основные интересы удивительного иностранца, крайне благожелательно, по ее отзывам, настроенного и горячо интересующегося идеями Маркса – Энгельса – Ленина, ему (вместе с его переводчицей, разумеется) были выделены билеты в Большой театр на оперу «Травиата» и балет «Жизель».
Балет Манькиного иностранца заворожил. Он влюбленными глазами смотрел на предателя-принца, погубившего своим недостойным поведением чистую крестьянскую девушку, и аплодировал при каждом прыжке горе-героя. Маня, естественно, сочувствовала Жизели, злорадствуя, когда аристократ начал проявлять признаки тоски и раскаяния. В антракте растроганный Свен купил в буфете шампанское и бутерброды с икрой и копченой колбасой. Маня с ним хорошо сдружилась, и они вполне непринужденно болтали. Ее благодарный подопечный предложил даже, что когда Манька прилетит в его родной город, повести ее на представление Датского королевского балета. И потом они сравнят впечатления.
Маня, опьяненная шампанским и духом нереальных возможностей, исходящих от человека из недоступных миров, спросила, понимает ли он вообще-то, куда попал и в какой такой Копенгаген ее приглашает, если в несчастную братскую Болгарию поехать считается великим жизненным прорывом и удачей.
Он понимал плохо. Она объяснила.
После балета гуляли по слабо освещенным улицам родного Манькиного города. Свен все равно, несмотря на растоптанные розовые очки, восхищался. Она тоже.
Красная площадь. Набережная.
– О чем ты мечтаешь? – спросил Свен, глядя сверху вниз (с высоты своего роста) на удивительную и непонятную девушку Марию, выросшую в странной стране.
– Я пообещала сама себе, что выйду замуж за любого иностранца и уеду отсюда. Навсегда, – прямо ответила Манька.
– Неужели тебе и правда так плохо дома? – не поверил датчанин.
– Ты сейчас здесь как в театре. А в театре все хорошо и интересно. Когда живешь по-настоящему, тут очень вонюче.
Иностранец засмеялся.
– Везде своя вонь, – резонно заметил он.
Манька была слишком молода, чтоб понять. Она была уверена, что где-то есть место именно для нее. Главное – вырваться отсюда.
Глупо, кстати, делали во времена социализма, что не выпускали людей «на посмотреть», как там живется, в землях обетованных, о которых только по мифам и шмоткам избранных побывавших и можно было узнать. Ну, съездили бы люди. Прибарахлились. Огляделись. Большинство вернулось бы обязательно. К себе же. Любое ограничение вызывает острое желание немедленно высвободиться из пут. У некоторых это походит на приступы клаустрофобии – боязни замкнутых пространств, когда уже не думаешь, как будет снаружи – главное, не оставаться внутри.