Хозяйка тайги
Шрифт:
Караульные на вопросы не отвечали, мзды не брали. Они прекрасно знали, что за ними сейчас наблюдают офицеры.
– Все напрасно! – воскликнула, в конце концов, княгиня Трубецкая. Она стояла в санях, выпрямившись во весь рост. Огромный возок был доверху забит ящиками и кофрами, фыркали в упряжи три лучших коня с конюшен Трубецких. – От этих идиотов мы ничего не узнаем! Надо ехать на ближайшую почтовую станцию! Лошади у нас быстрые. Возможно, мы их еще нагоним.
Она откинулась в подушки, запахнула меховой полог, укуталась в меха чуть ли не с головой, и кучер, громко свистнув, погнал
Обоз из тридцати четырех саней, сорок две женщины решились поехать вслед за своими мужьями.
Сорок две женщины добровольно ехали в Сибирь, для них их мужья-каторжане были никогда не заходящим солнцем любви, коему не страшны ни лед со снегом, ни мороз с одиночеством, ни голод со страданиями.
Генерал Луков, наблюдавший из окна караульной за кавалькадой саней-призраков, одернул мундир. Ему вдруг стало нестерпимо жарко. Он сел за письменный стол и записал в дневнике:
«Девятого декабря – день любви, непостижимой и чудесной. Господи, сколько ж сил может быть сокрыто в одной лишь женщине…»
Они добрались до ближайшей почтовой станции, старенького деревянного домика с большими конюшнями, крытой верандой, большой комнатой для проезжих и несколькими фонарями, раскачивающимися на ветру. На землю было не ступить, снег был превращен в кашу копытами лошадей и полозьями возков. Здесь следовало побыстрее дать отдых лошадям, чтобы как можно больше верст затем отделяло их от Петербурга.
А вот дальше можно будет и помедленнее ехать. На бескрайних просторах, что раскинутся впереди, где до конечной цели не версты, а месяцы обозначены, никто уж не спросит: «Кто эти каторжники? Что, и князь Трубецкой меж ними? И Волконский? И Муравьев? И бабы, что ль, тоже с ними?».
Кто ж из бурятов, тунгусов, эвенков и киргизов знает какого-то там Трубецкого? Для них он был таким же арестанцем, как и все остальные. Мертвые души – и ничего уж более.
Станционный смотритель, толстый старик с бакенбардами и покрасневшими от недосыпанья глазами сновал по двору. И лишь шлепнул рукой по лысой голове, когда увидел новоприбывшие сани, и воскликнул в отчаянии:
– Нету у меня лошадей! Ваши сиятельства, всех свежих лошадей забрали. А другим до утра покой надобен. Утром в семь свежих коняшек взамен ваших кляч дам!
И только тут смотритель заметил, что из саней выбираются женщины, одни только женщины. Его рот приоткрылся от удивления, бедняга никак не мог понять, что ж такое творится, а потому ухватил Мирона за рукав.
– Наши лошади так же свежи, как весенний ветер! – с угрозой в голосе отозвался Мирон. – А ты… и не вздумай даже лгать, старик! Где этап?
– Уже далеко. Я же и говорю! Сменили лошадей, да так быстро, словно по волшебству. Пятьдесят два казака – да это ж пятьдесят два черта живьем! Да не трясите вы меня, старый смотритель и без того что собака побитая.
В доме разместились на постой. Пахло потом, щами и промокшей под снегом одеждой. Ниночка и княгиня Трубецкая перелистывали записи станционного смотрителя, куда всякий почтмейстер должен заносить имена проезжавших и маршрут их пути следования.
– Ага, – наконец, произнесла Трубецкая
– Лобанов все очень обстоятельно расписал. Имена этапируемых, ясное дело, в книгу заносить не стал. Но теперь мы знаем, как они поедут. Ярославль – Вятка – Пермь – Тобольск – Томск – Красноярск – Иркутск – Чита…
Трубецкая поежилась, зябко укуталась в меха. Ей стало холодно, очень холодно в жарко натопленной комнате у открытой раскаленной печки.
– Конец света… – раздался в тишине чей-то тихий, дрожащий голосок.
Трубецкая кивнула.
– Да, за Читой начинается Ничто. Чтоб туда добраться, год не иначе понадобится, а то и более. Многие могут и не выдержать. Если кто захочет сейчас повернуть, пусть поторопится… Я еду дальше… Сударь, – обернулась она к смотрителю. – Ставьте самовар, а лошадям распорядитесь задать овес.
Через несколько часов сани вновь выбрались в снежную бурю. Они ехали в бесконечность, что ждала их.
К полудню они добрались до следующего почтового яма, утонувшего в снегу. И здесь в записях станционного смотрителя обнаружилась отметка: «Полковник Лобанов – особый курьер его императорского величества. Цель путешествия – Чита».
До самого вечера женщины отдыхали. Лошадей отвели на конюшню, растерли соломой, задали овса, добавив пива, дали пить.
– Нам не надобно менять лошадей, – сказал Мирон Федорович, когда смотритель посетовал, что где ж ему разыскать для такого количества саней новых лошадей. – Зачем нам ваши полудохлые мухи с гривами? Ты только глянь, братец, здесь же лучшие коняжки от самого Петербурга до китайской границы. Они отдохнут пару часов, а потом вновь помчат, быстрые, как горячий степной ветер.
– Да, лошадушки у вас породистые! – смотритель со знанием дела прищелкнул языком. – Но в Сибири-то они завянут, как розы на морозе. Они ж едят только лучшие корма, а вот соломкой с крыш или мхом побрезгуют. Воду предпочитают только чистую, а лед со стен лизать ну уж никак не станут. Ты мне вот что скажи, братец, как вы дальше собираетесь до Сибири добираться на таких лошадушках?
Мирон проворчал что-то невнятное во взлохмаченную бороду, лег в сено и подумал, засыпая: «А смотритель-то, каналья, прав. Нам нужны маленькие, выносливые клячи. Вот только где их взять-то? Куда ни приедем – до нас везли этап и всех отдохнувших лошадей забрали. Эх, Нина Павловна, Нина Павловна, стало быть, нас путешествие в геенну огненную ожидает…».
Наступил вечер.
– Это наш шанс, – сказала Ниночка, расталкивая спящих дам. – Пока наши мужья спят, мы будем в пути. У них отрыв от нас небольшой. Разве что в семь часов.
Сестрицы, вставайте, мы их нагоним. Что такое семь часов на пять-то тысяч верст?
Но это были часы в саване снежной бури, это были часы поломанных саней и волнения за трех больных женщин, оставленных метаться в горячке в маленьком городишке. Но все равно вперед, только вперед, сестрицы! Мы должны догнать наших мужей.