Храм перманентного детства

Яков Сычиков

А мы желаем дальнейшей удачи Сафону на химико-водочном поприще и двигаемся дальше.

***

Чтобы написать хороший рассказ, нужно непременно услышать за день три раза «спасибо». Так говорил мой отец (то есть не про рассказ, но про спасибо безотносительно к чему либо).

Сегодня я уступил в метро место чёрнокожему старцу-бродяге (негры так давно живут на Руси, что успели состариться и обнищать). Он сказал мне что-то вроде:

– Плизми мани хэлп!

Я ответил:

– Не за что, братка!

Негр посмотрел на меня сурово, будто собирался ещё что-то добавить, но, видимо, постеснялся – побоялся недооценить словами моего поступка.

Поскольку басурманские языки

я принципиально не изучаю, то порешил для себя, что сочту эти три его словца за слова благодарности в разных вариациях на русском. К примеру: «Спасибо!», «Благодарствую!» и «Сочтёмся, брат!»

Вообще мне нравятся некоторые ненашенские слова, которые часто слышу я в буржуйских фильмах. Вот, например, «Пьюдефол!» или «Эвридэй!» Ну, «Пьюдефол-то!» он и у негров «Пьюдефол!» Звучит, как льётся. А вот «Эвридэй!» – иного толку. Такое говорят, когда после «Пьюдефол!» проснулся утром живой – пусть не в своей кровати, пусть не в кровати вообще, но живой, мать твою, живой!

– Пьюдефол! О, эвридэй! – говорю я, выйдя на балкон в трусах, и блаженно потягиваюсь всем туловищем. Вижу, как старая карга соседка с застеклённого балкона, глядя на меня, шевелит злобно губами, будто шёпотом матерится. Что делать? Такова жизнь: молодость проходит – наступает каргатость.

Похмелкин

Юрец любил в кругу родных, сидя на паласе, смотреть советский телевизор «Рубин». А когда тот начинал моргать своим единственным дьявольским глазом, пуская взамен «Санта Барбары» чёрные по белому полосы, Юрец – как самый юркий – подлетал к нему сзади и лупил крамольного по башке. И тогда либо вновь на экране появлялся Сиси Кэпфэл и нёс несусветную дичь, которую даже Юрец понимать отказывался, либо все, тихо ругаясь, расходились по своим углам.

Больше всего Юрка любил боевики с Ван Дамом и Сталлоне. Знал бы, бедняга, в какой порнухе они снимались поначалу, с горя плакал бы неделю, а то и заболел бы хандрой и пошёл на улицу искать водки и героина, – и уж, конечно бы, не стал больше плясать под Газманова, садясь перед всеми на шпагат, подражая Ван Даму, и губы кривить, как Сильвестр. Но, к счастью, он этого не знал.

Первый раз он увидел Сталлоне в жёлтом провонявшем насквозь Икарусе. Наклеенный на стекло за спиною водителя, Сильвестр смотрел на Юрку двумя отблесками на чёрных очках и нарочито не улыбался. Небритый, со спичкой в зубах и пистолетом во вдетой в обрезанную перчатку руке, Сталлоне подавлял в Юрце тошноту от автобуса.

Юрец толкнул спящего отца, и тот протягивал ему пакет.

– Да не! Не то мне! – говорил Юрец.

– А чего тебе? – спрашивал, просыпаясь, папа.

– Я этого крутыша, па, хочу!

– Да где мы твоего крутыша-борова положим?! – сказал, глянув, «па» и снова заснул.

– Тогда я сам стану такой же крутой! – решил Юрец.

– Это пожалуйста, – сказа «па», засыпая.

Когда в доме появился первый видеомагнитофон, Юрец, отложив уроки, собрался вместе со всеми совершить культовый акт. Но после того как гнусавый голос просквозил: «Компания Питчерс представляет!» и назвал предстоящий фильм, уши кинозрителей залил такой отборный высокохудожественный мат, что Юрка незамедлительно вылетел из зала с криком вдогонку:

– За уроки садись!

– Не честно, – кричал бедный Юрка. – Я всё расскажу!

Но не знал, кому ещё рассказывать, если все были там – за дверью, за которой слышалось, как Ван Дам уже успел свернуть кой-кому голову и разбить добрую дюжину межножных яиц.

С досады Юрка хватил из буфета водки и завалился, вместо уроков, спать под стол, мысленно испросив у Бога хотя бы хороших снов. И сны снились хорошие.

Проснулся

он, когда в дверь позвонила соседка Авдотья с расстройством и известием. Открыл ей разбуженный Юрка, а потом появились и остальные – вышедшие из зала красными и возбуждёнными. У бабушки был такой яростный взгляд, будто она вместе с Ван Дамом не отомстила ещё десяткам двум злодеев, а тут ещё и прервали её, видите ли.

Фёдор Похмелкин никогда раньше не был пьяницей и всегда сам брюзжал на поступков подобных, но в возрасте тридцати четырёх лет заработал, по любви к остренькому, язву желудка. Испробовав кучу средств, он обратился к присоветанному ему доброжелателями народному способу. Выпивая перед едой ложку спирта и запивая сыром яйцом, язву он скоро вылечил, но, обнаружив в себе неимоверную тягу к спиртному, спился бесповоротно. Спирт употреблялся теперь им в любых пропорциях, количествах и повсеместно. Авдотья выла, стонала и насылала чуму.

Дело было, значит, так. Проснулся этим утром Фёдор часов в десять. Походил – пошарил в холодильнике. Делать нечего – пить тоже. А вокруг тускло всё так – беспросветно как-то и тихо, – в голове только дурь какая-то и гул в ушах стоит. Четвёртый день Фёдор не пил. Как так? А вот так: Авдотья уехала в деревню и заперла его.

Ходит Федя по квартире, ходит, смотрит: железяка под потолком в углу повешена. Вроде рупора чего-то такое. Вдруг как заорёт голосом противным: «Вы, мол, Фёдор Константиныч вышли за рамки всякой человеческой вседозволенности, в связи с чем, потеряли человечий облик и превратились в негативного во всех отношениях элемента, заслуживающего немедленного деклассирования и расстрела. Ибо таким, как вы, нету места в нашем великом и прекрасном обществе!»

С криками: «Ах ты!», «Ёб ты!» – взобрался Похмелкин на диван срывать распроклятую железяку. Слышит: а голоса-то множатся, как эхо, – только во все стороны сразу. В окно выглянул сперепугу Похмелкин, а там – толпа возле дома: все с плакатами стоят да на него смотрят. А на плакатах надписи: «Долой бесчинства и пьяный дебош!», «Выселить хулигана и антиобщественника!», «Нет наркоте! Будь весь в кефире и правоте!»

Тут Федька, видно, и пошатнулся умом. Авдотья приехала, а он в угол забился, бедный, и глядит в одну точку, из которой плывут будто на него на лодках три быка с вёслами, а копытцами страшную козу-базу ему строят. Афдотья-то вот и накрутила на телефоне 03 и к соседям ринулась.

И вот всё рядом живущее семейство наблюдает самого Похмелкина. И наш Юрец, выглядывая из-за папиных трико, видит его помутнённый взгляд и, сравнивая со своим состоянием, заинтересовывается.

Делайте выводы, уважаемые, не искушайте судьбу, ибо в системе страдает не один человек, но и все сопричастные!

Дочь Похмелкиных Мария вышла из-за пьянства отца из-под контроля, вышла однажды из комнаты, бросив пропитое позже пианино, вышла на улицу и стала впоследствии прости… Простите великодушно, но совсем теперь не важно кем она стала: Машки на Руси не переводились и не переведутся. Но почтим минутой молчания светлую память о юной и доброй Маше, которую так любил, между прочим, наш с вами Юрец. Где бы вы не были сейчас, – если в туалете – оденьте немедля штаны! В кабинете начальника – бросьте чем-нибудь тяжёлым в начальника! Оставьте все дела и заткнитесь все на минутку. Представьте, сколько можно услышать неслыханного, если всё человечество заткнётся хоть на минуту, может вся музыка оседает в воздухе среди нас, и мы не слышим её от своего шума, мы не слышим, как пахнет земля, потому что засмердели собой воздух, мы не слышим самих себя, мы говорим шаблонами и ими же думаем, чтоб как бы чего не вышло…